Котенок недовольно выгнулся горбом, зевнул.
— Займитесь тут, братцы, а я сейчас… я мигом! — лебезил Никита, стараясь улизнуть из комнаты.
Северов мрачно взглянул ему вслед, посмотрел на девочку, зловеще спросил:
— Значит, решили стать артисткой?
— Да. А вы артист?
— Был.
А сам прислушивался: «Это, кажется, голос Юлиньки. У нее красивый смех».
— А вы знаете, что театр полжизни не берет? — Алеша ходил по комнате. — Ему нужна вся жизнь и даже еще больше. Вы готовы отдать ему, и только ему, всю жизнь?
— Готова! — твердо ответила Линочка.
— А вы готовы работать день и ночь?
— Готова.
— Театру нужны смелые, сильные люди, которые живут для других, а не для себя! Живут красивой жизнью!
«Да, да, это голос Юлиньки! Неужели она сейчас не вспомнит обо мне?»
Алеша смотрел в темное окно, приоткрыв форточку, жадно вдыхал свежий, весенне-сладкий воздух.
— Актер и неудача всегда живут рядом! Вы проваливаете роль, от позора и тоски ночью грызете подушку!
— Ну, что же… потерплю! — вздохнула Линочка.
«Что я говорю? О чем? Зачем? Откуда эта девочка? Что за чушь! Не верю! Вспоминает меня сейчас!»
— Бывает год: сыплются неудачи, поражения, горе, трудности! Может прийти озлобление. А театр требует: «Люби меня еще сильнее!» Готовы ли вы к такой любви?
— Конечно, конечно! — восторженно воскликнула Линочка.
«Вспомни! Вспомни! Я думаю о тебе! Ты слышишь?»
— Из десяти лет семь вы проведете в грузовиках, в поездах, в клубах, в гостиницах…
— Ой, как это интересно!
«Не слышит. Счастливый человек всегда немного глух и слеп. Если слышишь — найди минутку, прибеги сюда. Ну, я прошу…»
Алеше захотелось или пожаловаться кому-то, или пожалеть кого-то, или чтобы его пожалели. Все перепуталось. Он сел рядом с Линочкой, взял ее за руку, нежно уговаривал:
— Вы понимаете, что грузовики перевертываются? Актерам очень трудно. От грузовиков… и от всего… На спектакли возят в мороз. Очень холодно бывает… иногда. Слышите, пляшут и поют? Красиво поют, — показал он на потолок.
— Ну, не всегда же так, — растерянно протянула Линочка.
— Всегда! Всегда будет… — Он постукал по своей груди: — Один раз случится, и всегда это пение здесь будет…
«Ты сейчас выскользнула из шумной комнаты. Идешь. Оглянулась. Спускаешься по лестнице».
— И ролей хороших долго не будут давать… И вот такие песни бывают над головой, — бормотал Северов.
— И все это неправда! — Линочка выдернула руку, сбросила Фильку с колен. — Вас, наверное, уволили, вот вы и злитесь! — голос ее вздрагивал.
— Уволили?.. Это вы правильно. Уволили без выходного пособия, но по уважительным причинам.
— Посмотрите в «Возрасте любви» на Лолиту Торрес, тогда вы скажете, как живут артисты!
«Идет уже по коридору. Придумывает, что сказать мне».
— Учиться надо, учиться!
«Шаги! Я слышу шаги!» — Алеша подбежал к двери.
Дверь распахнулась, протиснулся Касаткин со свертками.
— Врут все «Возрасты любви»! — крикнул Северов.
— Не верю! — топнула Линочка, сверкнула черными глазами.
— Еще узнаете сами!
…Из темноты дул теплый, сильный ветер. Первый ветер весны. Пропахший лесной талой далью, он осчастливил людей. Они заполнили улицы, осыпанные огнями. Они шли напевая, смеясь, распустив шарфы по ветру, спрятав перчатки в карманы. И первая парочка схоронилась в темном переулке под старой березой.
Радио разносило над городом музыку. А может быть, это пел разными голосами вешний ветер? Пел о земле, облепленной талым снегом. Пел о зацветшей вербе, среди посипевших сугробов, в далекой таежной ложбинке. Пел о пустом гнезде в дупле старой лесины у забормотавшего ключа. Пел о чаше, в которой на полустанке тревожно и радостно рябина машет ветвями, ждет свою девочку.
И вдруг все на улице услыхали: «Кап! Кап!» Весна отчетливо, как в дверь, постучала прозрачным пальнем в водосточную трубу. Громко засмеялась девушка. А Северов шел и мысленно обращался к Юлиньке: «Я привык утром, просыпаясь, говорить: «Ты есть на земле». Я привык ночью, засыпая, говорить: «Ты есть на земле». А теперь все кончено. Как ты далека! Ты рядом, но как ты далека… Устал я! Хочу слушать только ветер. Ты никогда не любила меня…»
Почти около уха прозрачный палец постучал: «кап! кап!»
Северов решительно повернул домой.
Войдя в комнату Касаткина, сдернул пиджак, швырнул на спинку кровати. Стеклянные макароны звенели. Он не поднял головы. Чуть ли не одним глотком осушил стакан шампанского и жестко подумал: «Все! Довольно быть смешным! Сентиментальная гимназистка! — Туфли полетели в угол. — В век критики и самокритики завывать тенорком: «Вернись, я все прощу!» — Взлетели брюки, штанинами, как руками, охватили другую спинку кровати, уныло обвисли. — Поют, пляшут — свадьба! Все нормально! Все хорошо! Жизнь идет! Что заработал, то и получай!» — Он завалился в логово Касаткина.
Через минуту вошел сам Касаткин, испуганно спросил:
— Что ты ей сказал?
— Не помню.
— Девчонка заявила: «А я и не знала, что в театре такие трудности! Чем, — говорит, — труднее — тем интереснее. Нужно, — говорит, — преодолевать трудности, а не отступать трусливо. Вон, — говорит, — Мересьев сколько дней раненый полз. И я, — говорит, — решила преодолеть все!»
— Молодец! Правильно! И преодолеем все! И заново сколотим все!
— «Правильно, правильно!» Надо было говорить, что герои за такое легкое дело не берутся.
— Чудесная девочка. Из нее выйдет актриса!
— Ну, а я что, балда, что ли! — самодовольно усмехнулся Касаткин, раздеваясь. — Знал, кому задурить мозги!
— Швейк! Вот кто ты! Что теперь будешь делать?
— Э, утро вечера мудренее. Спать!
Только улеглись, как под Северовым загремела доска.
— Что за кровать? — удивился он, поднимаясь.
— Надо умеючи, — сонно проворчал Касаткин. — 1 Приноровись. Я сплю и даже брюки глажу.
Уложили доски. Но они всю ночь, грохоча, падали — то одна, то другая, и Северов с проклятьями поднимался, расталкивал друга, а тот бормотал:
— Ты приноровись. Ляг и замри. А то вертишься…
Близко был вокзал. Всю ночь слышались гудки, объявления по радио. Пронзительный женский голос на одной ноте, в нос, объявлял: «Граждане пассажиры! Отходит курьерский поезд Пекин — Москва! Граждане пассажиры»…
После объявления пускалась пластинка: «Всю-то я вселенную проехал».
Северов слушал, и ему виделись просторы, полные ветра. И хотелось броситься в поезд и умчаться.
Вверху, в комнате Караванова, уже было тихо. И это безмолвие показалось страшнее плясок…
Утром Линочка радостно и твердо заявила испуганному Касаткину:
— Я остаюсь у вас. А потом мне дадут комнату. Только устройте меня. У вас хорошо!
— Да нет, у нас плохо! — клялся Касаткин. — А вас папа с мамой ищут. Вы поезжайте домой. Я как только устрою, так вызову.
— Отступать перед трудностями? — тряхнула косами Линочка.
Касаткин привел ее за кулисы, и она задохнулась от восторга. Обошла весь театр, как обходят картинную галерею.
Среди актеров пронесся слух, что Касаткин похитил красавицу дочку у богатых родителей. За кулисами хохотали.
— Вам весело! — стонал Касаткин. — А мне каково? Юлинька, Галина Александровна, поговорите хоть вы с ней!
Женщины, уведя Линочку к себе, долго уговаривали вернуться домой, кончить десятилетку, а потом уже идти в театральный институт. Она обещала подумать.
Линочка все осмотрела на столиках актрис, подбежала к зеркалу, мазнула синим гримом нос и засмеялась. Надела стеклянные ожерелья, медные браслеты, допытываясь:
— Неужели это настоящее золото?
Натянула мужскую шляпу с пером, схватила шпагу и побежала к зеркалу.
А Касаткин за дверью ломал толстые руки.
И опять ночью гремели доски.
Северов утром заявил:
— Чтобы сегодня же не было этой девчонки! Или отправляй домой, или забирай в свою комнату! Она у меня там перерыла все тетради, фотокарточки, залезла в коробку с гримом. Надела мою сорочку, кепку, нарисовала усы, взяла палку и прыгала по кровати — фехтовала!
Касаткин ничего не ответил, угрюмо заявился к Линочке, буркнул:
— Пойдем к главному режиссеру.
— Он возьмет меня? — вскочила Линочка. — Ура! Возьмет! — и бросила к потолку подушку.
— Возьмет… он возьмет! — ехидно протянул Касаткин, поднимая подушку с пола.
Никита все откровенно рассказал Скавронскому. Глаза режиссера смеялись из-под нависших бровей.
— Позови!
Через час Линочка вышла из его кабинета красная, сердитая и жалобно попросила:
— Купите мне билет. Я домой хочу!
Не взял? — огорченно воскликнул Касаткин. — А я так просил! — В душе он ликовал.
