— Ты Гагарина видел? — спросил Олжас.
— Видел.
Олжас оглядел меня всего так, будто наконец обнаружил во мне что-то очень интересное. Я смутился от его жадного внимания и позабыл, из-за чего он уставился на меня, стал говорить о своем отъезде.
— Он какой? — спросил Олжас.
— Кто?
— Гагарин.
— Обыкновенный. Говорит: приказали — и полетел. Главное — техника.
— Он как бог! — не согласился Олжас.
Сощурив свои узкие, слегка сонные глаза, чуть приоткрыв негритянские губы, он забывчиво смотрел в неподвижную, будто заледеневшую стеклянной зеленью даль моря. Туда же и я перевел взгляд и долго, пока не замерцало в глазах, смотрел на белые капли чаек, дремавших вдоль отмели.
Из палатки Мухтара слышался то гневный, то ласковый голос старшего лейтенанта. После сделалось тихо. А еще через минуту старший лейтенант раздвинул красной фуражкой захватанные полы входа, вполголоса выругался и пошел к палатке рыбаков.
— Кто это? — спросил я Олжаса.
— Милиция.
— Зачем приходил?
— Рыбку просить приходил. — Олжас приподнялся на локоть, усмехнулся. — Рыбку любит кушать.
— Дал Мухтар?
— Жок. Напрасно доказывал милиция, что он родня бригадиру. Мухтарбай не поверил. Мухтарбай сказал: «Я последний из рода Жахаима». Другие умерли. Еще другие — на войне с фашистами погибли. Мухтарбай хорошо помнит свой род. Чуть не скончался милиция — так обиделся.
— Кто такой Жахаим?
— Батыр был. Аксакал. Джигит смелый был. Много коней, барашков имел. Всех других батыров завоевал.
Олжас уткнулся в книгу о космических путешествиях, а я пошел к бочке под кухонным навесом попить теплой солоноватой воды. Потом увидел, как по увалам, дальним барханам, струящим в небо пожары марева, длинно выстилая пыль, неслась автомашина. Постоял немного, соображая, куда она пойдет, и когда машина повернула в сторону Большого Сарычегонака, — побежал к морю: искупаться на прощание, запастись прохладой на всю дорогу до города.
Шофер привез газеты, письма и журнал «Огонек» для Олжаса: он был подписчиком. Немного продуктов, папиросы и отдельно — кто что заказывал. Машину обступили рыбаки, каждый день это небольшой праздник. Шофер пошагал к артельному котлу есть рыбный суп, а старик, помощник бригадира, принялся взвешивать улов. Рыбу перегрузили в кузов, накрыли брезентом, сдали шоферу по накладной, и я, обойдя рыбаков, каждому пожал руку.
Остановился возле кабины, шофер кивнул мне, я поставил ногу на подножку, и тут откуда-то сбоку твердо подошел старший лейтенант, слегка отстранив меня, проворно влез на сидение рядом с шофером. Одернув китель и уперев руки в колени, он выговорил чисто, почти без акцепта:
— Мне тоже полагается в кабинке.
От удивления я, видимо, изобразил всей своей фигурой крупный вопросительный знак.
— Начальник отделения милиции, — строго пояснил старший лейтенант.
Пришлось лезть в кузов устраиваться на рыбе. Сразу понял, как обидно меня провели: рыба уже нагрелась, припахивала, и всю дорогу через степь будет мучить меня тошноватым тлением.
Машина тронулась, качаясь, пробуксовывая на песке.
И как по резкому экрану кино замелькали кадры: зеленый кусок моря… лодка… горб верблюда… рыжий бархан… рыбаки у палатки… черная, как монашенка, повариха… палатка Мухтарбая… зеленый пласт моря… невод на берегу… повариха… опять повариха… рыжий, как огромный горб верблюда, бархан… еще бархан… И — бурая, однотонная, во все стороны света степь.
Автобус притормозил возле крашеного строения на разъезженной площадке (здесь, видимо, находилась контора стройки) и вслед за другими пассажирами — большей частью рабочими, в брезентовых куртках, робах, в кепках, фуражках (была и фетровая помятая шляпа) — я спрыгнул с подножки и прямо перед собой увидел большой плакат на железной арке:
«Красноярская ГЭС — 100 планов ГОЭЛРО!»
Прошел мимо зеленого строения, остановился. Серой, дымной громадой впереди вздымалась плотина. Она перегородила Енисей, войдя в гранитные кряжи обоих берегов, была сумрачно глухой, и только справа, где-то очень низко, клокотала вода. И минуту, и две я стоял неподвижно, как бы для того, чтобы поверить в реальность всего этого, после подумал: «Да, я здесь, вижу плотину. Хорошо, что собрался, приехал в эту дальнюю даль». Я прошел под арку, снова остановился: дальше идти было нельзя — стройка, задержат. Но хотелось туда, к серо-ржавой стене, в грохот и дым — увидеть все близко, даже потрогать руками. Стал прикидывать: не обратиться ли в пропускной пункт, а то и прямо в контору? Или вон ходит человек в милицейской форме, подойти, сказать: «Приезжий, разрешите…»
— Папаша!
В нескольких шагах от меня стоял человек в длинном пальто — макинтоше не первого года носки, плоской коричневой кепке, широких штанах. Немодно одетый, он все же выглядел опрятно, даже празднично. (Так, наверное, бывает с теми, кто редко снимает с себя рабочую форму.) Человек просторно улыбнулся мне, коротко махнул рукой, подзывая к себе. Кажется, я видел его в автобусе, когда ехал из Дивногорска к плотине.
— Папаша, — повторил он, подавая руку, — будем знакомы.
— Будем.
— Приехал посмотреть?
— Да. Вот только…
— Ерунда. Пойдем. Мне как раз туда. — Он вскинул голову и указал в самый верх плотины.
— Пустят?
— Со мной? Что ты! Меня здесь кто не знает — сам батя, товарищ Бочкин, руку подает. Знаешь такого?
— Слышал.
— Ну и пойдем.
Я хотел было отказаться, но тут же смекнул: чего теряю? Задержат — вернусь. А хлопотать пропуск — неизвестно еще, чем это кончится: я не командировочный, не корреспондент, просто любопытствующий отпускник, проезжий гражданин. Могут и не разрешить.
Мы прошли арку, будку пропускного пункта, ступили на шпалы узкоколейки. Навстречу прошагали двое военных (не то экскурсанты, не то из местной охраны), на нас не обратили внимания, и я понял, что нахожусь на территории плотины.
— Будем знакомы, — сказал мой спутник, опять подавая руку. — Саша Таршуков. Арматурщик.
По легкости в тоне, неосновательности, с какой он коснулся моей руки, я почувствовал, что именем моим он не очень интересуется, и назвал себя невнятно, лишь бы не промолчать. Он не переспросил, широко распахнув полу макинтоша, достал папиросы «Казбек», предложил закурить:
— Дыми, папаша. Других не держу.
Вскидывая руку, слегка помахивая ею перед собой и тыча куда-то вверх, в самую гребенку плотины, он рассказал, что семь дней был на бюллетене: упал на арматуру в восьмиметровом колодце блока, — но теперь вполне поправился и идет в бригаду получать деньги: бригадир Гурвич должен закрыть сегодня наряды. Немного в этот раз заработал, однако ему хватит (он человек одинокий), и еще «поправку» отметить найдется.
Мы шли по узкоколейке, иногда отступая на обочину, — мимо неторопливо проталкивали вагонетки крикливые женщины, одетые в комбинезоны, — на нас надвигалась темнеющей громадой, громом и дымом плотина; я старался меньше смотреть на нее (чтобы привыкнуть постепенно, не растеряться, больше увидеть потом) и все поглядывал на Сашу Таршукова. Он чуть выше меня ростом, худой, жилистый, лицо бледноватое (а работает на воздухе; наверное, к белобрысым загар не пристает даже на Енисее), черты крупные — нос, губы, подбородок, надбровья — все выпячено вперед, как бы не вмещаясь на узком, продолговатом лице. Ему около сорока лет, как и мне. Но почему он называет меня папашей? Из-за моей бороды и усов? Едва ли. Я чувствую какую-то нарочитость в его голосе, игру. А может быть, здесь это принято, как «старик» среди теперешней молодежи?
— Смотри туда, — слегка развернул меня Саша Таршуков.
Справа от нас, на широких платформах, под мостовым краном, лежали две турбины — округлые, невероятной величины. Но вид у них был легкий, даже воздушный: они были окрашены в яркий голубой и красный цвета.
— Через Ледовитый океан, понял, доставили. Самые крупные в мире. К юбилею эти две поставим.
Еще несколько минут — и мы остановились у самой стены плотины. Она лишь издали казалась цельной, даже гладкой, сейчас стали видны ее уступы, перепады, блоки и быки. Огромный котлован простирался от берега до берега Енисея (лишь справа узко и бело дымилась вода), был перекопан, горбился холмами, зиял провалами, в которых светились мутные лужи; и всюду краны, экскаваторы, арматура, магниевые вспышки электросварки, ревущие агрегаты и компрессоры — как нагромождение беспорядочное, непостижимое. Людей почти не видно, они, маленькие, затерянные среди грома и металла, промелькивают кое-где, и кажется, все движется, вращается, перемещается здесь само собой, по воле какой-то высшей силы; даже тяжеленные «ЗИЛы» и «МАЗы» — тупорылые, буйволоподобные — сами, разумно, ползут по мокрой глине дороги.
