— Пошел ты к черту! — рассердился Степанов. — Только этого еще не хватало! Мало того, что обо мне наболтал! Он еще собирается в предмет наглядной агитации меня превращать!..
— Ладно, ладно, — отмахнулся Турин, который всегда знал, что делает. — Газет, значит, здесь регулярно не читают, радио не слушают, потому что его еще нет… Козыреву, что ль, сюда направить? Или Власова?.. — И вздохнул: — Такая обстановка, Миша, не только тут… А что мы можем сделать: я, Власов, Козырева?
Степанов прекрасно слышал слова Турина, но ответил не сразу: взглянул на товарища, прикинул — стоит ли затевать спор сейчас? Решился.
— Давно я тебя, Иван, хотел спросить: что ты в своей работе считаешь главным?
— Службу родному народу. — Турин недолюбливал отвлеченные разговоры на высокие темы и, полагая, что именно такой разговор товарищ и начинает, ответил полушутя.
— Я тебе — серьезно!
Турин вздохнул:
— Ну что я считаю главным?.. Главное… И-в тридцати последних дней я, наверное, больше половины провел в деревнях и селах.
— Я понимаю… Тебя отрывают от комсомольских дел важными поручениями, но что ты все же сам считаешь главным? — допытывался Степанов. — Сам?
Турин молчал. Они уже быстро шагали по Первомайской. Этот ее участок до пересечения с улицей Советской служил шоссе, соединявшим два больших областных города. Но сейчас и здесь было тихо.
— Черт его знает, — наконец признался Турин. — Сил на все явно не хватает. И главное сейчас все же, пожалуй, хлеб. Без хлеба победы не будет.
— Несомненно, — согласился Степанов. — Но вот послушай. Ты работаешь целый день, другой раз и ночь, и по твоему образцу работают другие. Ни личной жизни, ни отдыха. Работа, работа, работа! Хлебозакуп, другие поручения райкома, восстановление и укрепление организаций, фронтовые бригады строителей, школа, разбор заявлений и десятки других дел, которые ты не успеваешь делать и никогда не успеешь, если будешь тасовать все ту же колоду: Турин, Козырева, Власов, Гашкин…
— Что же ты предлагаешь конкретно? — спросил Турин.
— Я говорил с Таней Красницкой, с Ниной Ободовой… Некоторую работу могут выполнять и они. Хотя бы ту же читку газет.
— Нина Ободова… — с сомнением повторил Турин. — Тут, брат, идеологический участок, а ты — Нину Ободову…
— Да, она небезгрешна. Не хочу оправдывать.
— Ну? — ждал продолжения Турин.
— Небезгрешна… — заметно волнуясь, повторил Степанов, но какой толк отталкивать от себя молодежь, по каким-либо причинам не примкнувшую к подполью? Куда она должна идти? Догонять немцев? Затаить обиду и стоять в стороне от жизни? Надо ее привлекать к общей работе, делать союзником, а не отпихивать. И актив расширишь, и дашь возможность людям показать себя, завоевать полное доверие…
— Говори, говори, — сказал Турин, раздумывая.
— Сколько у тебя лежит заявлений в аккуратной стопочке на столе?
— Не знаю… Штук тридцать…
— Для тебя пока они — мертвые души, а они — живые, живые!
На столе Турина, слева, где стояла лампа, давно уже высилась стопка заявлений — на тетрадочных листках, на форзацах книг, на обоях, на газетных клочках, на оберточной бумаге, даже на обороте какого-то немецкого объявления. Все это были так называемые личные дела, на рассмотрение которых уходило много времени и сил. Одни писали, что потеряли комсомольский билет, другие признавались: уничтожили, испугавшись, что билет попадет в руки фашистам.
Некая Дина Пономарева, девятнадцати лет, описывала свою жизнь при немцах и считала необходимым сообщить: «Во время оккупации выходила замуж». Можно было подумать, что выходила несколько раз…
Писали и так:
«При оккупации города я остался дома (мой год в армию не брали). Напав на след партизанского отряда, включился в него: мне было оказано доверие. При выполнении задания был ранен и с фальшивыми документами переправлен в город. Таким образом, комсомольский билет остался у командира отряда т. Полякова П. О., о котором я пока ничего не знаю. В городе работал на зерноскладе на Первомайской, выполнял отдельные поручения руководителей подполья».
Однако отсутствие билета как бы уравнивало в правах и виноватых, и людей, честно исполнявших свой гражданский долг. Иным действительно было очень трудно, а порою и невозможно сохранить билет: обыски, облавы, уничтожение города…
— Мы непременно найдем в этой куче, — продолжал Степанов, — добрый десяток людей, которым можно смело поручить работу… А может, и большую… Это и им поможет, и общему делу.
— Что ж, — раздумывал Ваня Турин, — в этом что-то есть. — И решительно добавил: — Надо тебя ввести в состав бюро!
От неожиданности Степанов даже остановился.
— Та-ак… — протянул он. — И откуда у тебя такая хватка?
11
В райкоме Турин с Власовым засели за составление какого-то отчета для обкома. Степанов прошел в маленькую комнатку.
Тепло. Тихо.
Если бы знать, что Турин с Власовым будут заняты долго, можно было бы воспользоваться моментом… Прислушался… «Наверное, еще просидят…» И Степанов вынул из кармана шинели вдвое сложенную тетрадь. Не часто он ее доставал, последний раз — в Москве…
На литературном факультете, который закончил Степанов, пишущий человек был не редкость. Сочиняли рассказы, стихи, критические статьи, но больше всего — стихи. Во-первых, их можно было напечатать в институтской многотиражке, во-вторых, стихи казались делом более простым, чем проза. Степанов написал мало: всего несколько стихотворений в институте до армии, несколько на фронте, пожалуй, больше всего после возвращения. Вот и за эти недели набралось кое-что, и, быть может, стоящее… Если сейчас не помешают, можно было бы сесть и записать теснившиеся в голове строки. Название — «Родимый край». Его Степанов подчеркнул. Потом мелким убористым почерком, чтобы больше вместилось в тетрадку, стал заносить, кое-что перечеркивая и поправляя:
Вернулся я в родимый край,
В родимое село…
Родимый край,
Мое село
Снегами замело.
Лишь печки, выстроенны в ряд,
Из-под снегов торчат.
Спешил, спешил в родимый дом,
Бежал — не тяжело!
Родимый дом,
Родимый двор
Снегами замело.
На месте дома и двора —
Шесть пней и два кола.
Хотел увидеть старый сад,
Что цвел весной бело,
А старый сад,
Отцовский сад
Снегами замело.
Хотел увидеть старый сад —
Увидел: пни торчат.
Все немец сжег. Все враг спалил…
Дотла и на корню.
Вот так бы
Родину его,
Как родину мою!
Прочел все заново и отложил тетрадку в сторону…
Слышал, как в окно большой комнаты постучали, но все это: стук, шум отодвинутого стула, с которого кто-то встал, шаги, слова Власова: «Это, наверное, он… Второй раз уже…» — доходило до Степанова откуда-то издалека. Но вот снова шаги. Голоса отчетливее:
— Здесь?
— Здесь…
— Здравствуй, Иван!
— Здравствуй…
— А Миши нету?
— Миша! — позвал Турин.
Степанов уже запихнул тетрадку в карман шинели — до следующего случая, — вышел в большую комнату. Он еще думал о том, что, быть может, последние строчки неправомерны: в них вроде бы сквозит слепая месть, но тут увидел Бориса Нефеденкова.
Нефеденков сел и посмотрел на Власова. Тот настороженно наблюдал за человеком, еще в первый свой приход вызвавшим в нем недоброе чувство.
Турину было ясно, что Нефеденков пришел поговорить с ним или с ним и Степановым, и думал, как это все-таки неловко: выставлять — хотя бы и под благовидным предлогом — Власова, доброго человека, работящего инструктора, Куда его и за чем ни пошли, он прекрасно поймет, что они хотят остаться одни, что он, Власов, мешает им. Поэтому Турин очень обрадовался, когда услышал, как хлопнула калитка и по доскам от ящиков, набросанным в грязь, прозвучали чьи-то шаги. Значит, разговор сегодня не состоится. Потом кто-то дернул дверь в коридор, не вытирая ног, прошел его и открыл дверь на кухню… Еще мгновение — и в большой комнате стояли майор Цугуриев и лейтенант.
— Добрый вечер! Товарищ секретарь райкома, нам нужен гражданин Нефеденков.
«Гражданин Нефеденков… Гражданин!» Это что — арест? Турин в недоумении поднял плечи: как же так? За что?..
Степанов растерянно смотрел на вошедших.
Власов отошел в сторонку, чтобы не мешать.
Нефеденков поочередно посмотрел на своих друзей, хотел что-то сказать, нервно открыл рот, но ничего не проговорил.
Цугуриев кивнул ему: пошли! Тот нахлобучил шапку, поправил ее зачем-то и пошел. Лейтенант — за ним. За лейтенантом — майор. Хлопнула одна дверь, вторая, третья, вот уже шаги по доскам… Скрип калитки… Все стихло…
