Дымшиц (раскладывая пакеты). Маленький окорочок, Николай Васильевич. Я в этом не специалист, но мне его продали, как хлебный… Хлебом его кормили или чем другим — при этом мы не были…
Катя отошла в угол, курит.
Муковнин. Право, Исаак Маркович, вы слишком добры к нам.
Дымшиц. Немножко шкварок…
Муковнин (не понял). Виноват!
Дымшиц. У вашего папы вы этого не кушали, но в Минске, в Вилюйске, в Чернобыле их уважают. Это кусочки от гусятины. Вы отведаете и скажете мне ваше мнение… Как поживает книжка, Николай Васильевич?
Муковнин. Книжка подвигается. Я подошел к царствованию Александра Павловича.
Людмила. Читается, как роман, Исаак Маркович. Я считаю, что это напоминает «Войну и мир», — там, где Толстой о солдатах говорит…
Дымшиц. Очень приятно слушать… На улице пусть стреляют, Николай Васильевич, на улице пусть бьются головой об стенку, — вы должны делать свое. Кончите книжку — магарыч мой, и на первые сто экземпляров — я покупатель… Кусочек сальтисона, Николай Васильевич: сальтисон домашний, от одного немца…
Муковнин. Исаак Маркович, право, я рассержусь…
Дымшиц. Это для меня честь, чтобы генерал Муковнин на меня сердился… Сальтисон дивный! Этот немец был довольно видный профессор, теперь занимается колбасами… Людмила Николаевна, я сильно подозреваю, что мы опоздаем.
Людмила (из-за ширмы). Я готова.
Муковнин. Сколько я вам должен, Исаак Маркович?
Дымшиц. Вы мне должны подкову от лошади, которая издохла сегодня на Невском проспекте.
Муковнин. Нет, серьезно…
Дымшиц. Хотите серьезно — две подковы от двух лошадей.
Из-за ширмы выходит Людмила Николаевна. Она ослепительна, стройна, румяна. В мочках ушей бриллианты. На ней черное бархатное платье без рукавов.
Муковнин. Хороша у меня дочка, Исаак Маркович?
Дымшиц. Не скажу — нет.
Катя. Вот это она и есть, Исаак Маркович, — русская красота.
Дымшиц. Не специалист в этом, но вижу, что хорошо.
Муковнин. Я вас еще со старшей моей познакомлю — с Машей.
Людмила. Предупреждаю: Мария Николаевна у нас любимица, — и вот, пожалуйте, любимица в солдаты ушла.
Муковнин. Какие же это солдаты, Люка?.. В политотдел.
Дымшиц. Ваше превосходительство, про политотдел спросите меня. Это те же солдаты.
Катя (отводит Людмилу в сторону). Право, серег не надо.
Людмила. Ты думаешь?
Катя. Конечно, не надо. И потом — этот ужин…
Людмила. Сударыня, спите спокойно. Ученого учить… (Целует Катю.) Катюша, ты глупая, милая… (Дымшицу.) Мои ботики… (Отвернувшись, снимает серьги.)
Дымшиц (кидается). Момент!
Одевание: ботики, шуба, оренбургский платок. Дымшиц услуживает, мечется.
Людмила. Надеваю и сама удивляюсь — еще не продано… Папа, изволь без меня принять лекарство. И не давай ему работать, Катя.
Муковнин. Мы домовничать будем с Катей.
Людмила (целует отца в лоб). Вам нравится мой папка, Исаак Маркович? Правда, он у нас не такой, как у всех…
Дымшиц. Николай Васильевич роскошь, а не человек!
Людмила. Его никто не знает — одни мы… Где вы оставили князя Ипполита?
Дымшиц. Оставил у ворот. Приказ — ждать, дисциплина. Момент — и будем там… Всего хорошего, Николай Васильевич!
Катя. Очень не кутите.
Дымшиц. Очень не будем, теперь это обеспечено.
Людмила. Папочка, до свидания!
Муковнин провожает дочь и Дымшица в переднюю. Голоса и смех за дверью. Генерал возвращается.
Муковнин. Очень милый и достойный еврей.
Катя (забилась в угол дивана, курит). Мне кажется — им всем не хватает такта.
Муковнин. Катя, голубчик, откуда взяться такту?.. Людям позволяли жить на одной стороне улицы и городовыми гнали с другой. Так было в Киеве, на Бибиковском бульваре. Откуда такту взяться? Тут другому надо удивляться — энергии, жизненной силе, сопротивляемости…
Катя. Энергия эта вошла теперь в русскую жизнь, но мы ведь другие, все это чуждо нам.
Муковнин. Фатализм — вот это нам не чуждо. Распутин и немка Алиса, погубившая династию, — это нам не чуждо. Ничего, кроме пользы, от чудесного этого народа, давшего Гейне, Спинозу, Христа…
Катя. Вы и японцев хвалили, Николай Васильевич.
Муковнин. Что ж японцы… Японцы — великий народ, у них учиться и учиться.
Катя. Вот и видно, что Марье Николаевне есть в кого пойти… Вы большевик, Николай Васильевич.
Муковнин. Я русский офицер, Катя, и спрашиваю: как это так, господа, с каких пор, спрашиваю я, правила военной игры стали чуждыми для вас?.. Мы мучили и унижали этих людей, они защищались, они перешли в наступление и дерутся с находчивостью, с обдуманностью, с отчаянием, скажу я, — дерутся во имя идеала, Катя.
Катя. Идеал?.. Не знаю. Мы несчастны и счастливы не будем. Нами пожертвовали, Николай Васильевич.
Муковнин. Пусть растрясут Ванюху и Петруху, превосходно будет. И времени больше нет, Катя… Единственный русский император, Петр, сказал: «Промедление времени смерти подобно». Вот заповедь! И если это так, то должно же у вас, господа офицеры, хватить мужества посмотреть на карту, узнать, с какого фланга вы обойдены, где и почему нанесено вам поражение… Держать глаза открытыми — мое право, и я не отказываюсь от него.
Катя. Николай Васильевич, вам надо лекарство принять.
Муковнин. Соратникам моим, людям, с которыми я дрался бок о бок, я говорю: господа, tirez vos conclusions[50], промедление времени — смерти подобно. (Уходит.)
За стеной на виолончели холодно и чисто играют фугу Баха. Катя слушает, потом встает, подходит к телефону.
Катя. Дайте штаб округа… Дайте Редько… Это ты, Редько?.. Я хотела сказать… Надо думать, кроме тебя, еще есть люди, которые делают революцию, но вот ты один никак не найдешь времени, чтобы повидаться с человеком… С человеком, у которого ты ночуешь, когда тебе это надо…
Пауза.
Редько, прокати меня. Приезжай за мной на машине… Ну да, если ты занят… Нет, я не сержусь. За что же сердиться?.. (Вешает трубку.)
Музыка прекращается. Входит Голицын, длинный человек в солдатской куртке и обмотках, с виолончелью в руках.
Катя. Князь, как это вам сказали в трактире — «не играй плачевное»?
Голицын. «Не играй плачевное, не тяни жилы».
Катя. Им веселое нужно, Сергей Илларионович. Люди забыться хотят, отдыха…
Голицын. Не все. Другие требуют чувствительного.
Катя (садится за рояль). Ваша публика — кто она?
Голицын. Грузчики с Обводного.
Катя. Пожалуй, в профсоюз пройдете… Вы и ужин там получаете?
Голицын. Получаю.
Катя (играет «Яблочко», поет вполголоса).
Пароход идет, вода кольцами.
Будем рыбу мы кормить добровольцами.
Подбирайте за мной. Вы им лучше «Яблочко» в трактире сыграйте.
Голицын подбирает, фальшивит, потом поправляется.
Сергей Илларионович, стоит мне заняться стенографией?
Голицын. Стенографией? Не знаю.
Катя.
Я на бочке сидю, слезы капают,
Никто замуж не берет, только лапают…
В стенографистках нужда теперь.
Голицын. Не умею вам сказать. (Подбирает «Яблочко».) Катя. Из всех нас настоящая женщина — Маша. У нее сила, смелость, она женщина. Мы вздыхаем здесь, а она счастлива в своем политотделе… Кроме счастья — какой другой закон выдумали люди?.. Его, верно, и нет, другого закона.
Голицын. Мария Николаевна руль всегда поворачивала круто. Этим она и отличается.
Катя. Она права…
Ах ты, яблочко, куда котишься…
И потом, у нее роман с этим Аким Иванычем…
Голицын (перестает играть). Кто это Аким Иваныч?
Катя. Их командир дивизии, бывший кузнец… Она о нем в каждом письме упоминает.
Голицын. Почему же роман?
Катя. Там между строк есть, я знаю… Или уехать мне в Борисоглебск, к родным? Все-таки гнездо… Вот вы в лавру к монаху этому ходите… как зовут его?
