Фотокарточка запечатлела нескольких горцев, столпившихся возле странной деревянной трубы, сбитой железными обручами.
— Это вот я, а это труба длиною в тринадцать аршин. По ней я пустил воду, а в конце ее поставил мельницу. Ух и работала! Всему аулу муку молола. Найдем деньги на тоннель, — и по нему вода побежит. Поверь мне, Мурат.
— Для веры заключение специалиста требуется, — сказал Татари.
— А я и так верю! — решительно заявил Мурат. — Верю — побежит вода! — И обратился к Байтову: — Деньги попрошу у Михаила Ивановича…
— У кого? — переспросил, не поверив, Дзандар.
— У товарища Калинина, — пояснил, недовольно покачав головой, Татари.
— К нему зайду, — вскочил с места нарком. — Он тоже пастушил, он поймет нас, чабанов! Добуду тебе денег, Дзандар! Добуду! И у нас будет свой маленький ГОЭЛРО!..
…Прием продолжался четвертый час. Старик-горец в осетинской широкополой войлочной шапке в сердцах стукнул палкой о пол:
— Долго! — гортанно произнес он: — Зачем длинный разговор?
— Видать, документов нету, — торопливо произнес неказистый, скуластый старичок, по внешности из мастеровых — был он в синем комбинезоне, в сапогах в гармошку, из кармана торчала кепка. — А у меня вот — все заготовлено! — лихорадочно, успокаивая самого себя, он показал всему миру кипу бумаг и бодро заявил: — Суну их ему, и пусть без лишних слов ставит меня на пенсию.
— … Многие, многие лета я работал, — бубнил посетитель в кабинете. — И при царе, и после революции. Туто все приписано, — он пододвинул по гладкой поверхности стола документ к наркому. — Про то, как с малолетства батрачил, есть. Про то, как нанимался к бельгийцам, что в Садоне шахты рыли, есть. И про то, как двадцать шесть годиков в вагоноремонтных мастерских вкалывал, тоже есть. На каждой печать, подпись, — тыкал пальцем в справки посетитель. — Видишь?
Нарком никак не реагировал на документы, которые старик упорно подсовывал ему. Не то, чтобы взять их в руки, — он их не удостоил взгляда. Нельзя оказать, чтоб он не доверял бумагам, — он их скорее презирал. И безгранично верил своему зрению и проницательности, будучи убежденным, что может определить, чего стоит находящийся перед ним человек. Наконец, нарком встрепенулся, пренебрежительно отмахнулся от документов:
— А-а, это бумажки. Мертвые! А мы с тобой люди. Живые! — и он порывисто наклонился к старику, суровым, ничего хорошего не предвещавшим шепотком охладил его пыл: — Хочу поговорить! — Мурат выдержал паузу до тех пор, пока она не отозвалась в ушах посетителя звенящей тишиной, резко спросил: — Пенсию дать тебе? А за ЧТО?
— За что? — у старика растерянно задергалось веко. — Время подошло. Мне уже шестьдесят стукнуло.
— Нет, ты скажи, что ты такое сделал, отчего страна должна о тебе заботиться? Что? — Мурат настырно наседал на оторопевшего посетителя. — Почему Советская власть должна кормить тебя, лечить, обхаживать? Какой ты подвиг совершил? Сколько врагов убил?
— Петру Воинову пенсию дали, — вспомнил немаловажный факт старик. — А какой он герой? От земли не видать.
— На себя смотри! — обрезал нарком и опять перешел на шепот: — Сядут вокруг тебя внуки, спросят, что сделал в жизни, чем гордишься. Что скажешь им? О каком подвиге вспомнишь?
— Все бочком у меня складывалось, — потерянно согласился старик. — Случая не было показать геройство. Я ж в том не виноват.
— Виноват! — возразил Мурат. — Человек должен совершать подвиги. Хотя бы один за целую жизнь. Так должно быть! Иначе зачем он живет? — изумился он, доконав этим доводом стари ка. — А ты? Жил сам по себе. Работал — для себя. Женился — для себя. Детей делал — для себя. А кроме этого что делал? Для народа? В подполье был? Против царя лозунги кричал? Тебя жандармы брали под конвой? Ты белых шашкой рубил? Если — да, то вот, бери все. Свое отдам! Другом мне будешь, кунаком! Но ты не говоришь: да, потому что не такой ты. Пото му что ничего геройского не сделал.
Мурат вскочил со стула, быстрыми шагами обогнул стол, положил руки на плечи старика, заглянул ему в лицо:
— Я нарком, да? Мне народ доверил деньги, сказал: «У страны мало средств. Война много разрушений принесла. Что есть — расходуй бережно!» А я должен пенсии давать. За что? Вот тебе — за ЧТО? Сочувствовать тебе — можем. А деньги давать… Почему страна должна быть такой щедрой? — Нарком с надеждой спросил: — Теперь понял, что стыдно тебе у народа пенсию просить?
— Понял, — пригорюнившись, произнес посетитель. — Не повезло мне… Всю жизнь одно знал: работу да работу.
— Глаша! — закричал нарком и, когда в кабинет вошла секретарша, кивнул ей на посетителя и торжественно, точно продолжая давний спор, заявил: — Ему стыдно. Он от пенсии отказывается. Добровольно!
Когда дородный мужчина в пенсне и с галстуком-бабочкой, опережая очередь, нырнул в дверь, из кабинета послышался крик — яростный, непримиримый. Нарком метал громы и молнии:
— Не годится так! Не могу так! Денег на больницы не хвастает! На школы не хватает! На мосты не хватает! На электро станцию — НЕТ! А пенсию даем буржуям! Нет! — показал он кулак чужаку. — И нет!
Стоя возле непомерно большой скульптуры вздыбившегося коня с отбитым копытом, Глаша, старательно не замечая негодующего взгляда дородного посетителя, терпеливо ждала, пока Мурат выговорится. Потом беспристрастно сказала: — У этого гражданина все документы в порядке.
— У таких справки всегда есть! — вскипел Мурат. — Сделать такой в жизни ничего не сделает, а бумажку прихватит! Пусть мне начальство голову рубит, а я не дам ему пенсии. Так и знай: не дам! — и вдруг коротко, едва слышно, почти без зла и ненависти произнес: — Уходи…
И дородный мужчина испугался. Только сейчас. Этот тихий, почти дружеский голос пронзил его страхом, и он торопливо выскочил из кабинета.
Нарком поднял глаза на Глашу. Она посмотрела на него с укором. И нарком, наконец, сдался:
— Позови того старика, что всю жизнь знал одно — работу…
Глаша не удивилась. С привычной неторопливостью распахнула массивную дверь, отыскав глазами старика, кивком головы подозвала его.
— Звал, будто? — озадаченный молчанием наркома, старик в растерянности оглянулся на секретаршу.
— Звал, — согласился нарком и, избегая взгляда Глаши, примирительно произнес: — У каждого человека наступает день, когда он назад оглядывается. О том, что бывает такой день, надо знать. Тебе. Мне. Всем! Твои дети должны знать об этом и твои внуки! Будут знать — станут заранее думать, как жить, чтоб было, что ответить совести. А не молчать, как ты! — Вдруг озорная улыбка осветила его лицо, ион, лукаво поглядел на старика, сказал: — Бери его бумаги, Глаша, давай пенсию. Советская власть о старости заботится. Умереть с голоду не дадим никому!
Выходя из кабинета, старик бережно закрыл за собой дверь…
— И мужчину в пенсне позвать? — спросила Глаша. Мурат подскочил с места, так велико было его негодование:
— Нет! Нет! Нет!!!
Глаша подождала, пока крик, продребезжав стеклами окон, заглох у потолка, напомнила:
— В обком вызовут. Скажут, что в мирной жизни нельзя действовать, как на войне.
— Нужно, как на войне! — эхом отозвался Мурат.
— Советская власть заботится о старости, — повторила она только что произнесенные им слова.
— Не буду подписывать.
— Заставят.
Нарком, тяжко вздохнув, вспомнил, что так бывало не раз — заставляли, и, примирившись с неизбежностью, сказал:
— Сама подпиши.
— Не имею права.
— А меня в обком вызовут, докажут, что документы у этого типа в порядке, ругать станут, — напомнил Мурат. — Тебе станет жаль меня, плакать будешь, — и нежно попросил: — Подпиши. Сам — не могу! — он кивнул на стол, где в траурной рамке стояла фотокарточка улыбающегося чубатого Федьки, точь-в-точь такая же, как та, что находилась рядом с пишущей машинкой; Глаши, и с болью промолвил: — Он не позволяет мне подписать. Все, кто не вернулись, не позволяют! — и увидев, как мгновенно осунулось лицо Глаши, попытался пошутить: — Тебе — подпишу. Хочешь, доченька, сейчас подпишу? Раз десять подпишу!
— Рано мне, — растроганно произнесла Глаша.
* * *
…Савелий Сергеевич умолк и озадаченно поглядел на весело засмеявшегося Дзамболата. Не над сценарием ли?
— Что-то не так? — осторожно спросил режиссер.
Не переставая хохотать, Дзамболат потыкал пальцем в сценарий.
— А что произошло дальше, у тебя там написано? Про то, как Мурат просил деньги на электростанцию? Нет?.. Так слушай же…
… В кабинете Всесоюзного старосты Михаила Ивановича Калинина шло заседание. Члены ВЦИКа обсуждали проект будущей высокогорной электростанции. Выступал известный ученый в области гидростроительства:
— …Подводя резюме, я вынужден признать, что в мировой практике такой дерзкий и технически острый замысел еще не встречался. Пробить в жестких горах Кавказа трехкилометровый тоннель кирками — это проблематично. И хотя предвари тельные изыскания, проведенные по вашему указанию, Михаил Иванович, Ростовским трестом «Энергострой», подтверждают возможность, — я подчеркиваю это слово — возможность проведения эксперимента, — я считаю, что скудные средства, которыми сегодня располагает страна, более целесообразно направить на реализацию другого, уже апробированного проекта.
