Переводчик — красивый молодой малый из русских немцев, стал сбоку, рассматривал свои ногти; после неоднократной тщательной проверки через гестапо Зольдинг зачислил его на должность в комендатуру, ему нравилась молодость переводчика и его здоровье; Зольдинг с каждым днем все больше понимал по-русски, он лишь никак не мог овладеть произношением, и беседы с переводчиком шли ему на пользу.
Штурмбанфюрер Герхард Урих сидел возле окна, спиной к свету, он сел, чтобы его не могли видеть с улицы и чтобы ему самому хорошо наблюдать за всеми собравшимися, в том числе и Зольдингом. В бургомистре, бывшем скромном советском служащем в отделе планирования, правда, на одном из крупнейших в СССР Ржанском станкостроительном заводе, штурмбанфюрер абсолютно уверен. Во-первых, он немец по национальности, во-вторых, в свое время оказал немало крупных услуг империи, хорошо оплаченных; пожалуй, благодаря ему удалось столь тщательно очистить Ржанск, важнейший стратегический узел, от нежелательных элементов. А вот начальник полиции, Сливушкин, несмотря на крайнюю жестокость, полного доверия не вызывает. Есть у него в биографии провал, время с тридцать седьмого по сорок первый. Что он бежал из одного магаданского лагеря через Китай в Японию, конечно, факт установленный, но слишком это был удачный побег. Недавно совершенно точно подтвердилось, отец и мать Сливушкина расстреляны в НКВД, и его обращающая на себя внимание жестокость понятна, но все же…
День был солнечный, густые жаркие квадраты лежали на полу, в таком резком освещении все казались бледнее обычного, все, кроме Уриха. Урих всегда старался садиться спиной к свету.
Зольдинг выждал, пока все, успокоившись, стали глядеть только на него, и сказал:
— Господа! — Он придвинул большую папку с зелеными тесемками, поднял и положил обратно. — Вот здесь собраны донесения многих старост, из полиции, железнодорожных комендатур, командиров воинских частей, расположенных вокруг Ржанска. Все отмечают усиление деятельности партизан. Только последнюю неделю в самом Ржанске и особенно на железнодорожных путях Дневная Пустынь — Ржанск совершено одиннадцать диверсий. Произошло крушение двух поездов, в одном из крушений погибло сто пятьдесят солдат и офицеров.
Зольдинг встал, подошел к карте на стене; до этого она была закрыта занавеской под цвет стены.
— Вот — Ржанские леса. Очаг заразы — на сотни километров вокруг разносятся отсюда бациллы большевизма. По точным сведениям, коммунистическое подполье усиленно старается заслать своих людей в наши учреждения. Господа, я вас всех предупреждаю: никакой пощады! Партизанскую заразу искоренять со всей беспощадностью военных законов. Господин полицмейстер Сливушкин часто жалуется на подчиненных, говорит об их ненадежности. Вы подбираете людей сами, на что же вы жалуетесь, Сливушкин?
Переводчик успевал переводить в короткие паузы; всегда сдержанный, Зольдинг сегодня был явно не в духе, все видели, что еще немного — и он взорвется, вот только кто будет первым — неизвестно.
Первым оказался неожиданно бургомистр; штурмбанфюрер Урих перенес тяжесть тела с одного подлокотника на другой и с посветлевшими глазами все так же тихо слушал. Все-таки непонятный человек Зольдинг, кругом партизан на партизане, а он беснуется из-за водопровода. А почему, собственно, за это должен отвечать бургомистр? Да и зачем в первую очередь добиваться восстановления водопровода и канализации?
— У вас есть возможности заставить население работать, господин Троль, — чеканил Зольдинг, стоя прямо, делая упор на носки. — Порядок должен быть во всем без исключения. Даю вам месяц — водопровод должен работать. Это безобразие, воду возят из реки в бочках. Новый порядок! Мы, оказывается, не можем наладить даже водопровода, господин Троль! А вы, господин Сливушкин? Только за последнюю неделю семь дезертиров. Как вы объясните? А сообщаете в своих рапортах о каком-то благополучии! Предупреждаю, господа, я вынужден принять свои меры.
Зольдинг оглядел всех, сердясь на себя, замолчал. Выходить из себя — непростительная для офицера слабость, в любом случае непростительная.
Он поглядел в окно, эта сторона здания обращена на площадь; от солнца на его витых погонах остро вспыхнули золотые звезды. Зольдинг увидел сначала двух солдат, осторожно, стараясь не забрызгать начищенные сапоги, перепрыгнувших через лужу, потом проехала телега с бочкой, из нее торчало ведро, взятое на длинную деревянную рукоятку. Лошадь старая и с вылинявшей по весне, клоками, шерстью шла, тяжело, с натугой мотая головой.
Под конвоем провели группу женщин человек в пятьдесят, видимо, куда-то на расчистку…
Все надоевшее и чужое, чужая земля должна стать и станет покорной, и в этом будет и его доля. А кто вспомнит? Пожалуй, никто. Да и не нужно. Он честно служит своему народу, Германии, и уже одно это дает ему право чувствовать себя спокойно и уверенно.
Повернувшись, он пристально оглядел всех, от лица к лицу; ему хотелось одного: чтобы его поняли. В нем кипела холодная ярость против всех этих кретинов, которые или ничего не хотели, или не могли.
Под напряженными взглядами он молча вернулся к столу и опять стал брезгливо перебирать донесения, некоторые, желая сосредоточиться и прийти к какому-то решению, пробегал глазами. «На шоссейной дороге Ржанск — станция Сонь взорван мост на р. Берестянке. Пост разгромлен, шестеро полицейских после упорного боя убиты. 9 марта 1942 года…» «11 апреля 1942 года одним из партизанских отрядов (скорее всего, тем самым отрядом Трофима, о котором так много говорят) ночью был убит старшина Приреченской волости Николай Никифорович Тимофеев. Его казнили повешением, а на грудь пришпилили бумагу, где он был назван предателем и злостным мучителем народа. При казни присутствовало много жителей села Дутова, и даже были одобрительные возгласы, махание платками и шапками. И хлопанье в ладоши. Особенно старалась из бывших активистка колхозная и сельсоветская села Дутова — Ефросинья Панкова…»
Зольдинг взял еще одну бумажку, подробное донесение полковника Гроссера о бое с партизанами у железнодорожного моста через Ржану на участке Ржанск — Дневная Пустынь. И здесь партизаны успели взорвать мост, и только после подхода подкреплений из Ржанска отошли, потеряв убитыми пятнадцать человек.
Штурмбанфюрер Герхард Урих, наблюдая за Зольдингом с неприязнью простолюдина к аристократу, в то же время восхищался умением Зольдинга в нужный момент надернуть на себя маску безразличия и усталости, у аристократов притворство в крови, они, как фамильный герб, получили его вместе с наследством.
Штурмбанфюрер перевел взгляд на Сливушкина, тот беспокойно задвигался, и это разозлило Уриха; солнце припекало ему спину, и Урих, взглянув на жаркий квадрат паркета, зажмурился от темноты в глазах, перебирая в уме последние донесения и рапорты полицмейстера. Неделю назад Сливушкин доложил о реорганизации, по указанию гестапо, русской полиции на два отделения: политическое и криминальное — и увеличении штатов до сорока человек. И Сливушкин в это время думал об Урихе, о его последнем тайном распоряжении следить за бургомистром. За ним уследишь разве — жмот и есть жмот, мог бы в поощрительной премии, кроме трех килограммов мяса и одного килограмма крупы, дать еще ребятам хотя бы по килограмму соли. С одних ведь штрафов на рынке какие доходы получает громадные в городскую казну, а десять килограммов соли пожалел. А потом еще требует хорошую работу…
Зольдинг, прерывая мысли и Сливушкина и Уриха, сосредоточивая на себе внимание всех, сказал негромко, значительно, непререкаемо, словно огласил новый закон:
— Наша борьба беспощадна, господа. И в этой борьбе нет недозволенных средств. Такова воля фюрера. Я предупреждаю, каждый, кто усомнится, подлежит казни.
Зольдинг неожиданно вспомнил церковь, лица женщин, стариков, ризу священника, столбы пыльного света снизу доверху, до купола с богом.
— Прошу остаться полковника Гроссера, все остальные свободны. Господина бургомистра ждет у себя подполковник Ланс… — сказал Зольдинг, официально улыбнувшись подошедшему Гроссеру. — Вынужден снова огорчить, полковник, придется вам еще взять сто пятьдесят километров железной дороги. Иного выхода нет. Пожалуйста, вот карта, Гроссер…
Тяжелое солнце наполняло стекла в окне тусклым сиянием; от стен тянуло прохладой, шел обыкновенный рабочий день, но была своя значительность в каждом таком дне, — Зольдинг впервые подумал об этом, как о необходимости, без раздражения.
1
В конце мая ночи были короткие и пахли одуряюще, зацвели луга, в лесах готовилась к цветению липа, по тонкому медвяному запаху она угадывалась издали, хотя ее невзрачные мелкие цветы еще не думали раскрываться и были круглы, как орешки.
