— Ну, прощайте, товарищи. Счастливо вам!
Черняков и Карапузов постояли немного на месте, проводили взглядами две фигуры с мешками на спинах.
— Пойдем восвояси, Федор Федорыч.
— Пойдем.
Старики тихо пошли домой.
Обходя кучи бурелома, оглядывались в сторону дороги, останавливаясь, прислушивались, затаив дыхание.
— Трах! Трах! Тарарах!
Лыжники свалили лошадь у гусар, ранили одного и одного убили. Путь был отрезан. Красильниковцы метнулись обратно. Корнет Завистовский едва владел собой. Страх, холодный, тяжелый, задавил офицера. Быстрое с четырьмя вылетел из чащи, перегородил дорогу.
— Трах! Трах!
И спереди, и сзади. И в затылок, и в лоб.
— Пиу! Пиу!
Лыжников была небольшая кучка. Но казалось, что их страшно много, что вся тайга кишит ими. Гусары остановили лошадей. Завистовский уронил повод.
— Сдавайся! Сдавайся!
Партизаны легко и быстро двигали лыжами, винтовки держали наготове.
— Слезай с коней! Бросай оружие!
Высокая черная лука казачьего седла мелькнула в последний раз перед глазами офицера. Соскочив с лошади, он стал отстегивать портупею, солдаты снимали из-за плеч винтовки, клали их на дорогу. Лыжники схватили лошадей под уздцы, отвели в сторону. Гусары, скучившись, встали нерешительно, опустив руки.
— Добровольцы есть?
Пестрые дохи угрожающе стали рядом, вплотную. Красильниковцы молчали. Сухо щелкнули затворы.
— Ну?
— Мы все мобилизованные. Один корнет доброволец.
— Ага!
Партизаны переглянулись.
— Солдаты, отойди к сторонке.
Гусары отошли вправо. Завистовский стоял с трудом. Ноги ныли, дрожали. Корнет не мог понять — от страха это или от усталости.
— Раздевайся! Будет, погулял в погонах!
Сердце провалилось куда-то, перестало биться. Мохнатые дохи растопырились, заслонили собой солнце, дорогу и тайгу.
— Я замерзну, братцы. Холодно, не надо.
Дохи ощетинились, зашевелились.
— Черт с тобой, замерзай. Нам ты не нужен, нам шуба да обмундирование твое нужны.
Завистовский с трудом понял наивность своей просьбы. Но умирать не хотелось.
— Товарищи, у меня мама. У нее больше никого нет. Пощадите.
Офицер говорил глухим, задушевным, срывающимся голосом, с усилием поворачивая во рту сухой язык. Злая усмешка тронула лица партизан.
— Ты когда ставил к стенке моего отца, не спрашивал, однако, сколько у него сыновей?
Завистовский готов был расплакаться. Твердость и спокойная ненависть красных давили его.
— Нечего лясы точить, раздевайся!
Корнет не двигался с места, лицо у него стало темно-синим. Ватюков раздраженно теребил свои усы.
— Ну, долго тебя, золотопогонника, просить? Раздевайся, а то сами начнем сдирать, хуже будет.
— В последний раз, товарищи, дайте покурить.
— Кури.
Ноги больше не могли стоять. Офицер тяжело, всем задом сел на снег. Вытащил портсигар. Лошади лизали снег. От них шел легкий пар с острым запахом конского навоза и пота.
— Только поскорей поворачивайся.
— Еще секунда, и все кончено.
— Мамочка! Ма-ма-моч…
— Пли!
Черная баранулка покраснела. Колени поднялись кверху, дергались. Раздевать не стали.
— Как надоело это.
— Скорее бы кончилась война.
Опротивело. Ватюков морщился, плевал в сторону, тряс головой.
Окна медвежьинской школы были ярко освещены. На улицу пробивались сквозь двойные рамы глухие звуки пианино. В светлых четырехугольных пятнах мелькали силуэты танцующих. У полковника Орлова были гости. Сегодня к нему приехали из города несколько офицеров в обществе двух сильно накрашенных дам. Обе были вдовы офицеров одного из сибирских полков. Фамилий их никто как следует не знал. Все звали их по имени и отчеству. Одну, курносоватую блондинку среднего роста, с большим ртом и узкими глазами, в зеленом платье — Людмилой Николаевной. Другую — высокую, полную, с пунцовыми губами, правильным носом, подкрашенными карими глазами и пышной прической завитых каштановых волос — Верой Владимировной. Легкое светлое бальное платье открывало у нее наполовину грудь и руки до плеч. В большом классе было тесно. Адъютант играл на пианино. Подвыпивший полковник развязно шутил с дамами, танцевал, преувеличенно громко стуча каблуками и звеня шпорами. Нетанцующие офицеры разделились на две группы. Бритый белобрысый ротмистр Шварц старался перекричать пианино, стук и шмыганье ног танцующих:
Эх вы, братцы, смело вперед!
В нас начальники дух воспитали,
И Совдеп нам теперь нипочем.
Офицеры вторили нестройно, вразброд, пьяными голосами:
Уж не раз мы его побивали
И опять в пух и прах разобьем.
Полковник закричал с другого конца комнаты:
— Господа офицеры, к черту патриотические песни и политику. Сегодня мы будем жить только для себя. Довольно, надо когда-нибудь и отдохнуть! Корнет, матчиш!
Скачущие звуки вырвались из-под клавишей. Орлов схватил Веру Владимировну, канканируя, понесся с ней по комнате. Вера Владимировна вертела задом, трясла грудью, откидывалась всем телом назад, прыгала на носках, наклонялась вперед, высоко поднимала ноги, извивалась в руках офицера.
Офицеры перестали петь, разговаривать; блестящими сузившимися глазами ощупывали тонкие ноги женщины в ажурных чулках, ловили взглядами белые кружева ее белья. Совершенно пьяный сотник Раннев вытащил из кобуры револьвер. Ему надоела смуглая физиономия Пушкина в темной массивной раме. Пуля попала в угол портрета, разбила стекло. Офицеры подняли стрелявшего на смех.
— Попал пальцем в небо! Ковыряй дальше!
Безусый юнец, хорунжий Брызгалов, бросил презрительный взгляд в сторону Раннева, выхватил свой маленький браунинг, всадил пулю поэту между бровей. Брызгалову аплодировали, пили за его здоровье. Осмеянный сотник, наморщив лоб, встал, подошел к пианино, медленно вытянул из ножен шашку, со злобой рубанул по крышке инструмента. Полозов толкнул в бок офицера:
— Ты чего это, черт, с ума спятил? Пошел отсюда.
Патруль, встревоженный выстрелами в школе, пришел узнать, в чем дело. Шарафутдин в передней успокоил солдат:
— Нищаво, это гаспадын афицера мал-мала шутка давал.
Патруль ушел. Адъютант играл без отдыха. Людмила Николаевна и Вера Владимировна с легкостью бабочек порхали из рук одного офицера к другому. Отдыхать во время небольших перерывов дамам на стульях не давали, мужчины бесцеремонно сажали их к себе на колени. Они не сопротивлялись, смеясь, трепали офицерам прически, усы и бороды. Ротмистр Шварц, покачиваясь, волоча за собой блестящую никелированную саблю, подошел к полковнику.
— Какого черта, полковник, у вас так мало дам? Две какие-то пигалицы, и только. Нельзя ли…
— Ладно, ладно, — перебил Орлов. — Сейчас будут.
— Адъютант, корнет, женщин нам, женщин!
Адъютант закричал:
— Шарафутдин, киль мында! [6]
— Я, гаспадын карнет.
— Ханым бар? [7]
Шарафутдин плутовато улыбнулся. Острые черные глаза татарина заблестели в узких жирных щелочках. Толстые масленые губы раздвинулись.
— Бар [8], гаспадын карнет.
— Бираля [9].
Группа более трезвых офицеров в левом углу класса играла в железку. Среди них был один невоенный, Верев-кин Сидор Поликарпович, заводчик, приехал в отряд Орлова со всем имуществом, погруженным на восьми возах. Играл Сидор Поликарпович не торопясь, спокойно, с сожалением вздыхая, говорил об убытках, причиненных ему войной, удивлялся, почему погибло в Сибири дело Колчака.
Пристальным, спрашивающим взглядом обводил партнеров, разглаживая широкую русую бороду, поправляя на правой стороне груди университетский значок.
— Неужели уж нет больше надежды на то, что власть останется в наших руках? Неужели все вы, господа, все наше многострадальное офицерство, должны будете до конца жизни влачить жалкое существование изгнанников? А Красильников, ведь это историческая фигура, неужели и он?
Глыбин неопределенно протянул в ответ:
— Да, Красильников — личность.
Веревкин оживился. Вокруг мясистого носа Сидора Поликарповича засветились ласковые складочки, коричневатые мешочки дряблой кожи под выцветшими голубыми глазами стали меньше, наморщились.
— По-моему, господа, Красильников является наиболее яркой, красочной фигурой, наиболее видным представителем вашей славной офицерской семьи, — говорил Веревкин. Офицеры молча брали и бросали карты и двигали кучки бумажек. — Простите, господа, я не хочу преуменьшать достоинств каждого из вас и умалять ваши заслуги перед Родиной, по-моему, все вы в большей или меньшей степени являетесь его подобием, так сказать, его разновидностью.
