из кармана помятую пачку «Севера» и сказал:
— Закуривайте.
Матросы потянулись за папиросами.
— Хозяев, стало быть, среди вас нет? Все временные, прикомандированные? — Стебелев глубоко затянулся, и его голубые глаза насмешливо глянули на нас из-под густых, словно щетки, бровей.
Мы непонимающе уставились друг на друга, а мичман продолжал:
— Курилку-то для себя можно было по-человечески сделать. Или боитесь руки запачкать?
Нам стало стыдно.
Васька Железнов толкнул меня в бок. На его толстой курносой физиономии была написана смертельная тоска. Очевидно, разговор, начатый Стебелевым, явно не устраивал Ваську. Он вполголоса запел:
Не кочегары мы, не плотники…
Мичман смял папиросу, бросил ее в бочку и посмотрел на Ваську:
— А вы артист, Железнов.
Слова Стебелева застали Ваську врасплох. Ему было непонятно, откуда новый мичман знает его фамилию.
Васька испуганно заморгал глазами, и его лицо приобрело глупое выражение.
— И конечно артист с лопатой не знаком? — спросил мичман.
Васька молчал и носком ботинка ковырял землю.
— Ничего, сынок, не горюй. Это дело поправимое, научим, — как-то тепло произнес Стебелев и улыбнулся. — А сейчас, молодцы-гвардейцы, засучивай рукава, будем строить курилку.
Он первым стащил с худых, острых плеч китель, закатал рукава тельняшки. Потом взял валявшуюся у дровяного сараюшки лопату и с хрустом вогнал ее в землю.
Мы стояли разинув рты. Для нас это было ново. Подобного еще не было.
Прежний командир поста старшина Тулупов вел себя иначе. Помнится, как по утрам в кубрике раздавался его раскатистый бас:
— Па… а… а… дъем!
Мы вскакивали с коек и смешно топтались на холодном дощатом полу, пытаясь быстрее натянуть ботинки.
Васька всегда опаздывал. Тулупов выводил его из строя и короткими толстыми пальцами махал перед Васькиным носом:
— Я вас, Железнов, научу… А для порядку — пару рябчиков.
«Пара рябчиков» — на языке Тулупова — это два наряда вне очереди.
Васька мотал рыжей головой и скучно смотрел на нас.
Собственно, старшину мы мало интересовали. В кубрике он бывал редко. Большую часть дня Тулупов проводил на своем огороде. Ему помогала жена — полная, добродушная женщина.
Детей у старшины не было. Жена иногда жаловалась нам: «Илюша-то мой детей не схотел, для себя, говорит, пожить надо». И Тулупов жил для себя. Чего только не было в его хозяйстве: свиньи, куры, гуси. Мы не понимали, зачем все это нужно старшине на острове, где, кроме него и нас, никого не было.
Старшину мы не любили. Особенно недолюбливал его Васька. Однажды Тулупов обнаружил в неряшливом Васькином рундучке книги. Васька любил читать, и книги у него можно было найти даже под подушкой. Тулупов собрал книжки, аккуратно перевязал их шкертиком и, похлопав по стопке, произнес:
— Вальтер Скотт, понимаете…
Васька молчал, а Тулупов нудным голосом добавил:
— В следующий раз накажу.
«Накажу» — любимое слово Тулупова. Он произносил его веско, со смаком, уставившись на провинившегося маленькими сонными глазками.
— Книжки отдайте, — совсем не по-уставному попросил Васька.
— Верну, когда справным матросом станете, — сказал Тулупов и ушел.
Он так и не вернул книги Железнову. Видимо, в глазах Тулупова Васька не дорос до «справного» матроса.
Но дело, конечно, было не в Ваське. Просто мы не понимали Тулупова, а он не понимал нас. Но однажды… Впрочем, все по порядку.
Как-то с очередным катером на остров пришел начальник политического отдела капитан первого ранга Чаплинский. Это был высокий сутуловатый офицер с добродушным лицом и серыми задумчивыми глазами. Черные как смоль волосы капитана первого ранга тронула инеем седина.
— Это оттого, что человек много думает, — заметил Васька.
Мы согласились, так как никто из нас еще не успел поседеть.
Чаплинский пробыл у нас несколько дней. Он ел и спал вместе с нами, рассказывал разные интересные истории, и скоро мы к нему привыкли.
Начальник политотдела подолгу беседовал с матросами, спрашивал о службе, о доме. Он осматривал наши рундуки, тумбочки и даже побывал в дровяном сарае. В общем, на острове не было уголка, куда бы он не заглянул.
Капитана первого ранга сопровождал Тулупов. Он, казалось, совсем забыл о нашем существовании. В эти дни старшина обходился в основном несколькими словами, только при помощи которых, как он считал, подчиненный должен разговаривать с начальством.
— Так точно! — Мы видели, как губы Тулупова расплывались в угодливой улыбке.
— Никак нет! — Мы видели, как он подобострастно изгибался.
— О людях, Тулупов, не думаете… — Чаплинский с укоризной посмотрел на старшину, а тот, приложив руку к фуражке, механически произнес:
— Так точно!
Нам стало смешно: Тулупов оставался верен себе.
— Так точно, — повторил начальник политического отдела, — в купчика превратились, старшина.
Тулупов молчал. Наверное, он не знал, что сказать офицеру.
Перед отъездом капитан первого ранга долго беседовал со старшиной. Мы не знали, о чем они разговаривали. Только Тулупов вышел из кубрика красный, вытащил из кармана большой цветастый платок, вытер лоб и зло посмотрел на нас.
Вечером Чаплинский передал мне Васькины книги — Железнов был на вахте. Узнав об этом, Васька не удержался.
— Справедливость восторжествовала, — сказал он и смешно прищелкнул языком.
На следующий день начальник политического отдела уходил на Большую землю. Мы стояли на берегу и долго махали бескозырками. Нам казалось, что уезжает кто-то из нас.
А вскоре Тулупова отозвали с острова. Вместо него прибыл Стебелев.
Стебелев… Он появился у нас ранним утром. Тогда мы строили курилку, и нам чуточку приоткрылась душа этого человека. Потом мы сажали деревья, «комсомольскую аллею». Это тоже придумал Стебелев. Аллея убегала от кубрика вниз к морю. Когда она была готова, Стебелев сказал:
— Ну, молодцы-гвардейцы, радуйтесь. Пройдет время, разъедетесь вы, а здесь зашумят листвой тополя. Теплыми словами вспомнят вас тогда те, кому доведется служить на острове. О добрых делах ведь всегда хорошо говорят…
Впервые мичман произнес такую длинную речь. Нам было приятно его слушать, — очевидно, потому, что мы сделали доброе дело и сами того не подозревали. Стебелев открыл нам глаза.
Но самое интересное, что Стебелев начал выводить в люди Ваську Железнова. Он назначил его нештатным библиотекарем поста. Васька строгал доски для книжной полки, и его курносая физиономия блаженно улыбалась. Ему нравилось быть библиотекарем. Васька строгал доски, вдыхая крепкий запах смолы, и напевал:
И садоводы мы, и плотники…
У него было отличное настроение. А когда у человека такое настроение, ему, конечно, хочется петь.
Шли дни. Стебелев нам нравился, а мы нравились ему. Во всяком случае, у всех было такое мнение. Единственным, кто не высказывался на этот счет, был сам Стебелев. Относился он к нам строго и
