— Ну что ж, тогда вам и карты в руки. Обком партии вас рекомендует. Поезжайте принимать новое хозяйство. Желаем успеха!
По старой студенческой привычке и примете Григорий Тимофеевич хотел сказать: «К черту!» Но вовремя опомнился и старательно улыбнулся: «Спасибо…»
На дворе шумел ветрами февраль. Пахло свежевыпавшим снегом. И запах его напоминал аромат свежих огурцов. Со стороны станции Шумиха доносились знакомые предупреждающие свистки постоянно спешащих электричек.
Григорий Тимофеевич достал свой, все тот же огромный, как домашняя скатерть, платок, вытер пот со лба и, аккуратно складывая его, подумал вслух:
— Через два месяца в поле…
Потом подсчитал в уме и удивился своему открытию:
— Двадцать шестая посевная…
ПРЕЕМНИК
Геннадий Константинович не так широк в плечах и совсем не грузен. Роста он среднего, но скроен так же плотно и крепко. Густые темно-русые волосы аккуратно зачесаны назад. Потемневшее от степного ветра лицо не по годам спокойно, взгляд всегда внимателен, но без того любопытства и страсти, которые так присущи Хохлову.
Агеев моложе Хохлова на десять лет. Но тоже уже коренной крестьянин и в деревенском деле поднаторел немало. В «Большевик» его направили из соседнего колхоза «Россия», где он успешно председательствовал несколько лет подряд. Однако перед этим успехом в первые годы, когда пришлось взять в свои руки бразды правления, молодому председателю пришлось ой как несладко. Хозяйство, которое принял Агеев, было невелико, но беспорядков в нем хоть отбавляй. Ему некогда было вникать, искать причины, кто в том виноват, по чьей недоброй воле получил он это тяжелое наследство. Надо было ломать старые устои и утверждать новые. А ведь это как дом строить: его легче сломать и сотворить заново, чем ремонтировать капитально.
У многих колхозников, и не только у одних нерадивых, укоренилось неуважительное отношение к науке и к людям, которые несли ее в деревню. И объяснить эту неуверенность было можно неустойчивостью погоды. Зона рискованного земледелия служила живительной почвой для различного рода предрассудков и суеверий. Отсюда, наверное, и пошла гулять по белу свету лихая, но неуемная поговорка: «Был бы дождь да был бы гром, на хрена нам агроном!» И скрывались за ней уставшие от недородов земли пахари, а больше всего откровенные лодыри. Однако на приусадебных участках своих и они умудрялись получать вполне приличный урожай. И в эти личные хозяйства вкладывали максимум своих сил, а в колхозе работали спустя рукава. Благо железная дорога под боком, Курган, да и Челябинск не за горами — сбыть излишки продукта всегда можно без особого на то труда.
Дело дошло до того, что в уборку на колхозных полях, особенно на картошке, работали «присланные» горожане, а члены артели (исключая механизаторов) или на огороде своем копаются, или трясутся на попутках на рынок. Правда, истинный хлебороб оставался верен земле и колхозному добру. Но и он уже начинал колебаться.
Разобраться во всем этом Геннадию Константиновичу было, прямо скажем, не так уж и сложно. Подобная картина в той или иной мере наблюдалась и в других колхозах. И, поблагодарив колхозников, избравших его председателем, он честно и открыто на том же перевыборном колхозном собрании, прямо, без обиняков сказал:
— За мешки держитесь, колхозники, за огород свой!
Понял, что перехватил, поправился:
— Не о всех речь идет, поймите меня правильно…
И продолжал уже спокойно, но по-прежнему напористо:
— Если будет в колхозе дисциплина, если все пойдет путем, с уважением к колхозному добру, к земле — и колхоз на ноги поставим, и заработки будут… Но за невыход на работу, за пьянку, наказывать будем нещадно. За опоздание — штраф. Лодырей и пьяниц будем гнать из колхоза и лишать приусадебных участков.
Из зала вдруг возглас:
— Круто берешь, председатель! Кабы шею не сломал…
Но кто-то перебил этот голос:
— Правильно говоришь, правильно.
Зашумели.
— …А тем, кто будет добросовестно работать, помогать будем. И ссудой, чтоб строились, и транспортом, и кормами для личного скота.
А на другой день собрал правление и специалистов. Вопрос один: учиться хозяйствовать на земле, изучать агротехнику.
Колхоз переживал ту же болезнь, которой «Большевик» уже переболел. Условно я бы назвал ее «инерцией параграфа». Вот есть указание — делать так, сеять тогда-то и то-то. Никакого тебе ломания головы. А значит, и творчества никакого. Беда была еще глубже: хлебороб отвыкал размышлять. Ему все расписано — столько-то сеять, на такую-то глубину засевать. А что можно ждать от пахаря, который самую главную работу свою делает вслепую?
И вот подобные встречи на севе только поначалу были в диковинку:
— Что сеешь? — спрашивает председатель молоденького тракториста.
— Пшеницу вроде, — отвечает тот неуверенно.
— Какую пшеницу?
— Да будто «мельтурой» звали…
— А почему «мельтурум», а не «цезиум»?
— Это вот ему, агроному, знать надо.
— Ну и на какую глубину сеешь?
— Да, кажись, сантиметров на семь-восемь.
— Может, это мало или много?
— Может, мало… А может, и много. Так бригадир сошники велел поставить.
— А сколько центнеров на гектаре высеваешь?
— Полтора центнера, это точно.
— Годится так?
— Откуда я знаю… Агроном вот установил такую норму. Мне-то все равно.
Вот где корень зла, понимал Агеев: «Мне-то все равно, так агроном установил». И ведь это говорил пахарь, человек, которого громко хозяином земли зовут! Вот ведь в чем штука!
Ясно было одно: наступать надо по всем линиям. Поднимать сознательность колхозников (ответственность, дисциплину) и повышать агротехническую грамотность каждого.
Да мало ли еще что! Сколько еще «сюрпризов» преподносила работа председателю.
Тут оговорку должен я сделать. Заинтересованность в крестьянском, колхозном деле у людей была давно, еще с тех самых тридцатых годов. Только вот случилось однажды такое в колхозе «Россия», подорвали эту веру. И дело тут не в бывшем председателе. Василий Афанасьевич Гребенщиков сделал немало для развития и укрепления хозяйства. Но состояние здоровья не позволяло ему успевать за быстротекущим временем. Ушел на пенсию.
Что там говорить — ведь любовь, какой бы крепкой она, казалось, ни была, и та нуждается во внимании, в поддержке.
И вот когда поднялось хозяйство, начались перестановки. Хохлова перевели на другое место, а Агееву предложили принять «Большевик». Собрали в «России» собрание. Колхозники должны решить, кому дальше ходить в председателях.
Человека хорошего, тоже знающего, вместо Агеева подыскали. Представили честь по чести колхозникам. Потом стали голосовать. А колхозники не отпускают старого (пусть и молодого) председателя. Провели на первый раз голосование. Полный провал: за нового председателя мало рук поднялось. Стали второй раз голоса считать. Опять незадача: не хотят отпускать
Геннадия Константиновича, и все тут. Тут уж пришлось выступить самому Агееву. Не знаю, что он говорил этим людям, за которых так круто брался вначале. Не был я на этом собрании. Но на третий раз скрепя сердце от-пустили-таки, согласились. Может, еще и потому, что «Большевик»-то вот он, рядом.
И вот сидим мы со Стремяковым и Асямоловым у нового директора «Большевика» в кабинете. Осторожно расспрашиваю Геннадия Константиновича, какое впечатление произвел совхоз на первый раз. Отвечает спокойно, за две недели уже успел, видимо, в главном для себя разобраться:
— Хозяйство большое. «России» намного крупнее. Но, похоже, крепкое. Специалисты деловые. Есть перспектива. Огромное строительство. Крепкая партийная организация. С кадрами проблем нет, много молодежи. Свиноводческий комплекс создается. Но, думаю, сохраним вместе с тем и стадо коров. В общем, я доволен.
Стремяков широко улыбается:
— И мы тоже пока довольны. В прошлом году по 18 центнеров с гектара взяли. Одной только прибыли больше пятисот тысяч рублей получили. А вот такая деталь: у нас все специалисты с высшим или средним специальным образованием. Молодежь вперед выдвигаем. (Кстати, у нас каждый третий житель в возрасте от 16 до 30 лет.) И не просто там, как бывает: похвалили, и ладно. Квартиры даем, ссуды, кто захочет сам строиться. А вот наш план социального развития…
Он развернул широкий лист.
— К восьмидесятому году все до тридцатилетнего возраста будут иметь среднее образование. Уже в этом году переходим на твердую пятидневку. Сегодня в нашей совхозной библиотеке, например, 12 тысяч книг.
Спрашиваю у Геннадия Константиновича, каким он представляет «Большевик» через 10 лет? Агеев надолго задумывается, вслух повторяет мой вопрос: «Каким я вижу «Большевик» через 10 лет?»
