Закончив, он откидывается на спину стула и, передохнув, добавляет уже в другой, лирической тональности:
— Конечно, решить это можно было в более узком кругу, но нас интересует и ваше мнение. Надеюсь, оно поможет определить некоторые детали.
Директор сидит, будто происходящее никак его не касается, а Эрнст уже очки поправляет, и глаза его, огромные за линзами, темнеют недобро, и я жду взрыва, а он говорит совершенно спокойно:
— Предложение Юрия Степановича кажется мне разумным и приемлемым потому, что устраивает обе стороны, разработку предложенного нами устройства институт проведет на высочайшем профессиональном уровне, и дело от этого только выиграет, а приоритет в любом случае останется за нами, и это тоже правильно, поскольку сама идея принадлежит нам. Таким образом, и волки будут сыты, и овцы целы.
— Не стоит, пожалуй, так расставлять ударения, — усмехается Васюрин. — Взрывообразующие свойства реагентов A и B известны давно и не только вам.
— А мы и не претендуем на открытие каких-либо новых свойств, — пожимает плечами Эрнст. — Наше изобретение позволяет использовать и з в е с т н ы е свойства.
— Сынок, — спрашивает директор, — разве вы вдвоем придумали эту штуку?
— Нет, — отвечает Эрнст. — Множественное число я употребляю потому, что говорю от имени предприятия.
— И заявку уже сделали? — интересуется директор.
— Да, — говорит Эрнст, — я проследил за тем, чтобы заявка на изобретение была составлена, отмечена в нашем бюро информации и своевременно отправлена в Комитет по делам изобретений и открытий.
— Быстрые ребята, — покачивает головой Васюрин.
— А вы бы хотели, чтобы какая-нибудь буржуазная фирма опередила нас? — спрашивает Эрнст. — Они ведь тоже работают в этом направлении.
— М-да, — задумчиво произносит Васюрин, — действительно работают.
Он встает и начинает расхаживать по кабинету, от стола к двери и обратно, и снова к двери, словно стремясь куда-то, но сдерживая себя изо всех сил. В бюро технической информации торопится, думаю я, наблюдая за ним, хочет проверить, оформлена ли заявка. Наконец он берется за дверную ручку и произносит озабоченно:
— У меня есть еще одно дело, — и, выдержав паузу для большей значительности: — Меня ждут, — и добавляет, усмехнувшись: — А вы можете пока обсудить свои внутренние проблемы.
Он выходит и, зная его крейсерскую скорость, я как бы следую за ним шаг за шагом, словно в поле зрения держу, а директор, помолчав немного, вдруг выдает неожиданную сентенцию:
— Мы, осетины, непростой народ.
— Да, — улыбаюсь, не упуская Васюрина, — если мы собираемся числом более одного, то либо песни поем, либо затеваем беседу о своем историческом прошлом.
— А знаешь почему?
— Мы — древний народ, а старики ведь любят вспоминать молодость.
— Ты прав, сынок, но дело еще и в другом. Мы тщеславие свое подогреваем, каждый хочет аланом себе казаться, могучим и гордым, а нас ведь полмиллиона всего, нам бы помягче быть, потрезвее.
(Васюрин идет по коридору.)
— У малых народов есть одно преимущество перед большими, — улыбаюсь. — Мировые проблемы отстоят от нас дальше, но сам человек заметнее, каждый чувствует себя первым парнем на деревне.
— И мировые проблемы недалеки от нас. Мы и с немцем воевали, как большие, и технологию новейшую создаем, и природу преобразуем…
(Васюрин входит в бюро технической информации.)
— Ну и как вам кажется, теряем мы при этом или приобретаем?
— Участвуем в историческом процессе, сынок.
— И рассуждаем об этом по-русски, — мне овечка белая вспомнилась, старик из автобуса и таксист-клятвопреступник.
— А по-осетински вы и не смогли бы поговорить так содержательно, — насмешничает Эрнст.. — Образование мы все на русском получили, а осетинский — это язык для домашнего обихода.
— Стал таким, — отвечаю, — раньше-то было по-другому.
(Васюрин заходит в отдел технической информации, просит журнал, в котором регистрируются заявки, и начинает листать его.)
— Раньше мы овец пасли, — говорит директор, — дальше своей деревни носа не высовывали и не то что о высшей математике, об алгебре представления не имели.
— Знаете, — усмехаюсь, — я иногда завидую пастухам.
(Васюрин находит в журнале мою фамилию.)
— То, о чем ты беспокоишься, сынок, это временное явление. Мы так быстро развиваемся, что сами не поспеваем за собой. Но постепенно все выравняется, придет в равновесие, поверь мне.
— Вашими бы устами да мед пить, — говорю, и директор собирается возразить, но я опережаю его: — Он уже вышел.
— Кто? — удивляется директор. — Откуда?
— Васюрин, — отвечаю, — из бюро технической информации.
— Вот-вот, сынок, об этом я и начал разговор. Не умеем мы уступать. Лезем в драку, когда этого и не нужно совсем. А все от гордыни, от неуверенности своей.
— Вы о Васюрине? — интересуюсь.
— Он ведь хочет как лучше, а вы на дыбы сразу.
— Один мои знакомый так же рассуждал, Понтий Пилат. Может, слышали о нем?
— Слышал, сынок, я ведь тоже книги читаю, — кивает директор. — Вы, конечно, всего не знаете, а Васюрин немало сделал для нашего предприятия.
— Внимание! — предупреждаю. — Сейчас он войдет!
Они умолкают, и я веду обратный отсчет в тишине:
— Девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два, один, ноль!
Дверь открывается, и в кабинет входит Васюрин.
— Законченные прохвосты, — ворчит директор.
— Слушай, — обращается к нему Васюрин, — вышел я отсюда и вот о чем подумал. Мы много говорим о нашей молодежи, инициативной и талантливой, но как доходит до дела, умолкаем тут же и весь груз стараемся взвалить на собственные плечи. Но почему, спрашивается? Откуда эта инерция недоверия?
Он говорит бодро и весело даже, не администратор уже, а свой в доску рубаха-парень.
— Если они сумели придумать амортизационное устройство, — продолжает он в том же духе, — почему бы им не довести работу до конца? Не скрою, были у меня некоторые опасения, но, пораскинув мозгами, я устыдился, признаюсь. Вместо того чтобы поблагодарить их за неформальный творческий подход к делу, мы козью рожу состроили — сумеют ли, справятся ли? Короче говоря, я снимаю прежнее свое предложение и выдвигаю новое. Вы конструируете, изготавливаете и проводите испытания макета вашего устройства, а я сразу же по приезде в Москву составлю и вышлю вам техзадание на него. Организационные вопросы мы решим по ходу дела. К работе можете приступить хоть сегодня, тем более что она срочная… Ну, ребята, — улыбается он, — довольны?
Улыбка застывает на его лице, ждущая и требующая, и я откликаюсь, но не с восторженной благодарностью, как жена его, Людок, а с нарочитым безразличием:
— Наше дело бабье, как мужики скажут.
Пропустив мою реплику мимо ушей, он подбадривает нас:
— Слово за вами! — теперь это мудрый и добрый наставник. — Не подкачайте, ребята!
— Ладно, — говорит Эрнст, — будем делать макет. — Он встает и, повернувшись к директору, спрашивает: — Мы свободны?
— Конечно, сынок, — кивает тот. — Разве кто-нибудь посмеет вас неволить?
— Юрий Степанович, — обращаюсь к Васюрину, — у меня к вам просьба.
— Слушаю вас.
— Я бы хотел поговорить с директором по личному вопросу.
— Пожалуйста, — усмехается он, — оставляю вас наедине. — Идет следом за Эрнстом к двери, оборачивается у порога: — Это ненадолго, надеюсь?
— Нет, — отвечаю, — секунд двадцать — больше не потребуется.
Он выходит, а директор сидит себе спокойненько и не поймешь, доволен он результатами совещания, или переговоров, вернее, или нет, и я подвигаюсь к нему и говорю с чувством:
— Знаете, я долго думал об этом, но только сегодня понял…
Делаю паузу, и он спрашивает, торопя:
— О чем ты, сынок?
— Я понял, почему вы позволяете подшучивать над собой и вообще ведете себя с нами, как с равными.
— Ну?
— Потому, что править р а в н ы м и приятнее, чем шушерой всякой, рабами, подхалимами…
— Пошел вон, подлец! — обрывает он меня, хватается за любимую пепельницу. — Убью!
Вылетаю из кабинета в приемную, а там Эрнст и Васюрин о погоде толкуют:
— Такой зимы у нас еще не было.
— Что с тобой? — удивляется Майя.
— Да вот, — развожу руками, — пытался уговорить директора, чтобы он отпустил тебя в мой гарем.
— Ну и как?
— Ни за что не соглашается.
— Как жаль, — томно вздыхает она. — Я так надеялась.
— Майя, — с ретивостью козлика подскакивает к ней Васюрин, — вы только Алану позволяете так с собой разговаривать?
— Да, — отвечает она строго, — только ему, — и добавляет, словно сокровенным делится: — У нас любовь.
ТАКАЯ ИГРА.
Возвращаемся с Эрнстом в отдел, идем, не торопясь, и он говорит вдруг:
