– А у меня, между прочим, предчувствие про тебя было, – тараторила Клавка. – Правду говорят – сердце вещун. Сколько разов я про себя замечала: как с тобой свидеться, так я заранее как сама не своя хожу – и словно подо мною не земля, а пух лебяжий… Обратно едем, Витёк говорит – давай на этот хутор завернем, тут один дед из Воронежа с пасекой стал, я ему ульи перевозил, он не рассчитался еще, рамку с медом из улья даст… А я – ну вот чувствую, что надо мне домой скорей, словно мне на ухо кто нашептывает… Жми, говорю, Витёк, после к деду заедешь, мед еще слаже покажется, – милый мой меня дожидается, понимаешь, говорю, сердце мне весть подает…
Володька слушал рассеянно, со снисходительной улыбкой. Клавка, ясно, врала, каждый раз она рассказывала какую-нибудь схожую байку про свои предчувствия, ожидания, чтобы сделать ему приятное, показать, что она живет мыслями только о нем, мечтами о встречах.
Самогонка в этот раз была не простая – настоянная на тархуне. Целый пучок зеленых травинок просвечивал сквозь стекло большой литровой бутылки из-под молока.
Все на столе было уже готово, но прежде чем налить в стаканы, Клавка щелкнула кнопками радиолы, включила музыку, чтоб удовольствие было совсем полным, как в ресторане.
У Володьки уже слюна бежала из-под языка – так аппетитна была выставленная Клавкой на столе еда, так вожделенно-приманчив был прозрачный как слеза самогон.
– Ну, вздрогнем! – сказал он, беря граненый стакан, налитый Клавкой до краев. Себе она тоже налила, но не столько – половину.
Чокнулись. Володька на секунду задержал на весу руку со стаканом, выдохнул из себя воздух. Пить он не любил. Он любил то, что наступает спустя некоторое время после спиртного: ощущение легкости и силы во всем теле, беззаботности, уверенности, довольства собой, – когда отлетают все тягости жизни, только что, до стопки, до стакана, еще пригнетавшие своим присутствием, памятью о них, и сразу словно разгибаешься, приятно, освобожденно вырастаешь и чувствуешь себя таким, каким всегда хочется чувствовать и видеть: и умным, и безгрешным, и во всем правым. Но самый момент поглощения водки был ему отвратен, он преодолевал себя, насиловал – вздыхал, останавливал дыхание, как человек, который бросается в холодную воду или которому предстоит нечто донельзя противное его естеству, а выпив, зажмуривал глаза, сморщивался, еще шумней, во всю грудь, вздыхал и слепо тянулся рукой, искал закуску – огурец или помидор. И только через минуту-другую, когда внутри появлялось все сильнее разгорающееся тепло, для него наступало блаженство.
У Клавки мигом заалели щеки, красными пятнами покрылся лоб.
– Я уже пьяная, – смеясь, сказала она, блестя ярче прежнего глазами. – Я теперь и пельмени не слеплю.
Володька усмехался, – Клавка играла; сколько она в действительности может выпить и не запьянеть – это он знал.
– Что ж ты о себе ничего не расскажешь? Как жизнь идет, как работа? Приехал-то чего, дела какие иль по мне соскучился?
Последнюю фразу Клавка произнесла с вызовом, ей хотелось слышать от Володьки о его чувствах к ней. Как многие женщины, про себя она не верила в такие слова, но тем не менее хотела их слышать, хотела, чтобы их произносили почаще, ворковали над ее ухом нежно, ласкательно, как в некоторых кинофильмах; Клавка млела и умилялась от таких сцен, даже слезы капали из ее глаз. Володька же не баловал ее ласковыми словами, он вообще их не говорил, будто не знал ни одного такого слова, – даже в постели, когда самое время для нежности, воркования. Эта его сухость вызывала у Клавки досаду, порою даже злость.
– Допустим, соскучился, – с не сходящей с его губ усмешкой ответил Володька, будто говоря это только в шутку и не скрывая ее. С Клавкой он всегда держался так – без серьезности, свысока, снисходительно, точно одаривая ее своими посещениями и тем, что позволял Клавке любить себя, угощать, хлопотать возле него. Чтоб не зазнавалась, не вообразила, что он уже у нее в плену. С женщинами, как учили его товарищи постарше, только так и надо, не то сразу попадешь в капкан. – А жизнь, работа… – с ленцой, неохотно, растягивая слова, проговорил он медленно, с набитым ртом. – Чего про это рассказывать? Жизнь как жизнь, работа как работа, – нормально. Уборка вот скоро, придется вкалывать… Тогда уж не вырвешься, до самого конца.
– Я сама к тебе приеду! – смеясь, пообещала раскрасневшаяся Клавка.
– Я те приеду! – хмуро сказал Володька. – И так языками молотят больше, чем след…
– Ну и пусть молотят. Чего тебе бояться? Иль ты не вольный казак, жена с тебя отчета может спросить?
– Спроса с меня никому нет, а только соваться туда на глаза людям нечего!
– Я ж по своим делам приеду, не прямо вот к тебе.
– Все равно.
– А я приеду! – Клавка разыгралась, шутила.
– Давай, вали. А вот это – видала? – Володька поднял здоровенный кулак с черной шерстью на запястье. – Мигом назад вылетишь.
Володька понимал, что это только веселый разговор. Клавка, конечно, не поедет в Бобылевку. И все-таки не мог сдержать себя, злился, зная, что выглядит глупо и этим еще больше подзадоривает Клавку.
– Ух ты, какой грозный! Посмотрите на него – огонь из глаз и дым из ушей! – Клавка игриво ударила его по руке. – А, знаю, ты там себе кралю завел, потому и не пускаешь! На два фронта действуешь? Смотри, дознаюсь! Я ей, вражине, перья-то выщиплю! Такого красавчика, такого мужика отменного – да кому-нибудь отдать? Да никакая лиходейка от меня такого подарка не дождется. Я лучше в Хавке утоплюсь, чем без моего милого, любимого остаться…
Вскочив со стула, Клавка обежала стол, упала Володьке на плечо, обняла его, прижалась головой.
– Володенька, счастье мое… Кругом мужиков столько, один другого лучше, все липнут, чисто кобели, за подол чуть не хватают, а я тебя, золотце, выбрала, ни на какого больше смотреть не хочу, потому что ты для меня милей всех, лучше тебя во всем свете не найти…
Она терлась щекой, лицом о его плечо, руку. Потом стала порывисто целовать его – в губы, нос, брови, глаза, лоб, ухо, – куда только попадал ее рот. Она разом и ревновала Володьку, и изливала свою будто бы неистовую, безграничную любовь, и льстила ему, хваля, возвышая его качества. Губы ее сильно пахли луком, от громких чмокающих, вприсос, поцелуев все лицо Володьки стало мокрым, он отстранялся, но Клавка ловила его руки, зажимала, чтоб он не мешал ей целовать. Черт ее разберет, эту Клавку, сколько во всем этом настоящего, а сколько деланного, пьяного, все той же ее не слишком искусной, однако же могущей действовать на мужское сердце игры…
Два часа спустя Клавка уже не играла нисколько, в каждом слове, в каждом движении своих чувств, сопровождавших ночной их разговор, полностью была сама собой, настоящей, подлинной Клавкой.
Они лежали в темноте на кровати, устало-удовлетворенные друг другом, на смятых простынях и подушках. Оставалось только спать. «Ригонда» едва слышно мурлыкала полуночной музыкой. Клавка поглаживала Володьку по груди, потеребливая густые, жесткие волосы. Володька уже плыл куда-то на зыбких, укачивающих волнах. Вдруг она спросила, совершенно трезво, деловито, как будто ни капли не пила и долгие их ласки, объятия нисколько ее не разнежили, не погрузили в сладкое, туманное полузабытье:
– Твоя жена на развод подала, я слышала?
Володька почувствовал, что это известие она держала в себе весь вечер, – смеялась, пела даже, веселила Володьку, кокетничала, замирала в его объятиях, а сама каждую секунду помнила про этот слух и обдумывала, выбирала, когда лучше всего приступить к Володьке с разговором.
– Ну? – невнятно, полусонно, буркнул он, лицам в пуховую подушку.
– Подала?
– Кто тебе говорил?
– Люди. Так подала?
– Ну, подала.
– И ты мне об этом не говоришь?
– А чего говорить?
– Володенька, милый, мы ж с тобой так долго этого ждали!
Володька засопел, ответил не сразу:
– Еще неизвестно, разведут или нет.
– Почему же нет? Жена сама заявление написала. Два года вы уже как не живете, всем известно. Она тебя не ценит, не уважает…
Володька заворочался в постели. Ему хотелось одного – спать, он нагрузился и водкой, и едой, Клавкин допрос его только раздражал, и тем, что не вовремя, и своей назойливостью.
– Такая радость, нам бы вместе порадоваться, а ты от меня скрываешь!
– Ничего не скрываю. Просто еще неясно – выйдет, нет. Судья, например, против. Батищева Варвара Кузьминична. Бери, говорит Любке, заявление свое обратно, и все…
– А она?
– Вроде не хочет.
– Ну и правильно. Дура будет, если назад заберет, – убежденно сказала Клавка. От возбуждения она поднялась, села на кровати. – Чего у вас может быть дальше хорошего? Так же все и будет. Все равно разойдетесь. Вы с ней не пара, она тебя не любила и не станет любить. Ты это суду так и скажи. Чего им останется делать, если и жена, и муж – оба за развод? Твое место здесь, со мной. Володенька, родной мой, золотце, у меня прям дух захватило, как узнала про это! Не хожу, а будто на крыльях летаю. А в мыслях одно – мой, мой теперь Володька, ничто нам теперь не мешает. Все можем открыто, не таясь. Сколько мне в глаза тобой тыкали, за спиной шипели – у жены мужа, у детей отца, змея, отбивает Так нате ж вам, заткнитесь, – жена сама его бросила, сама в суд за разводом пошла! Тебе на суде вот как надо себя держать, я эти порядки знаю, ты уж меня слушайся. Чтоб они какую-нибудь волынку не придумали, а прям с первого раза развели. Спросит судья, признаете ли, что ваше решение расторгнуть брак окончательное? Тебе надо только одно слово сказать: признаю! И добавить: фактически целый год у меня уже новая семья. И я хочу оформить свой новый брак. Вот мое письменное согласие на развод по причине нового брака. И бумагу на стол. А заявление я тебе составлю. Секретарша суда составит, она мне знакомая, она в суде уже двадцать лет, так напишет – по всей ихней форме…
