В сельсовете Никиту Кирилловича давно уже ждали. В накуренной комнате дымили трубками Иван Иванович и председатель колхоза Семи Братьев Кузьма Капитонович. Тут же сидела Наседкина – председатель колхоза в Гречишном.
– Ну и надымили! – закрутил головой Никита Кириллович. – Ты тоже, Анна Алексеевна, помогаешь, – указал он на потухшую папиросу, зажатую в пальцах Наседкиной. – Тебе как-то и не подходит!
– Да я так, Никита Кириллович, балуюсь, – певучим голосом проговорила Наседкина.
Никита Кириллович с юности знал Наседкину. Несколько лет работала она секретарем райкома комсомола, а потом уехала учиться в сельскохозяйственный институт и после его окончания вернулась в свой район.
Наседкина была маленькая худенькая женщина с загорелым узким лицом и застенчивыми синими глазами. По внешнему облику она походила скорей на учительницу начальной школы. Но Никита Кириллович знал, что Наседкина только с виду такая тихая и робкая. По всему району шла молва: Наседкина человек крутого характера и за что возьмется – работа кипит у нее. Колхоз в Гречишном, в котором третий год председательствовала она, был лучшим в районе.
Никита Кириллович подал руку Наседкиной, и та крепко, по-мужски, сжала ее в своей руке.
«Ого, как стиснула! Недаром говорят, что руки у нее до всякого дела цепкие», – отметил про себя Никита Кириллович. Он сел рядом с Наседкиной, посмотрел на Ивана Ивановича и Кузьму Капитоновича и подумал: «Кому из них я потребовался? Уж не Наседкиной ли? С какой бы стати?»
– Сенокос у нас нынче по плану идет, Анна Алексеевна, – продолжал Кузьма Капитонович разговор, прерванный приходом Банщикова.
Полному, медлительному в движениях Кузьме Капитоновичу всегда было жарко. Он то и дело вытирал платком широкое красное лицо.
– В прошлом году скосил ты тоже вовремя, а со стогованием крепко задержался, – вставила Наседкина.
– Да ты вспомни, Анна Алексеевна, какое ненастье стояло! – с обидой в голосе воскликнул Кузьма Капитонович.
– Ну, а нынче как? Прогноз, Кузьма Капитонович, на вторую половину месяца – на дожди, – не унималась Наседкина.
– Нынче, хоть и ненастье прихватит, с кормами будем. Для сушки сена вешала и шатры соорудили. На Матвеевом лугу ремонтную базу оборудовали, – с самодовольной усмешкой рассказывал Кузьма Капитонович.
– У других все это давно есть, – сказала Наседкина.
– Чего, Анна Алексеевна, скромничать? Не у других, а у вас, – польстил Наседкиной Иван Иванович.
– А я ведь к тебе, Никита Кириллович, – пересаживаясь на стул, стоявший напротив Банщикова, сказала Наседкина. – Прослышали мы, что ты деревенское болото надумал затопить и рыб развести в новом озере. А у нас в новых водоемах большая нужда.
– Вот что, соседка, – посмеиваясь и ерзая на стуле, сказал Кузьма Капитонович, – давай так сговоримся: мы тебе все наши подсчеты откроем, покажем все, что твоя душа пожелает. А ты все же нам по-доброму отдай нынче излишки сенокосов. Девичьи луга твои почти у нашей деревни. Поставки ты с лихвой выполняешь. Этакие просторы вокруг тебя. А у нас тайга непролазная. Райисполком пойдет на это дело.
Иван Иванович лукаво подмигнул Никите Кирилловичу и перевел взгляд на Наседкину.
– А ты приезжай завтра, Кузьма Капитонович, в Гречишное, посоветуемся там с народом, подсчитаем излишки – и, в чем можем, пойдем навстречу, – сказала Наседкина и посмотрела на Банщикова.
– Ну, рассказывай, Никита Кириллович, не томи!
Никита Кириллович стал рассказывать о том, какие выгоды получит колхоз от затопления деревенского болота.
Наседкина слушала его внимательно, то и дело перебивала вопросами: «А во что это обойдется?», «А сколько на это потребуется трудодней?», «А какова стоимость стройматериалов?», «А какие породы рыб?».
«Ну и огонь! Сразу быка за рога старается поймать!» – думал Никита Кириллович о Наседкиной.
Выслушав его объяснения, Наседкина пожелала осмотреть местность, на которой развернулись работы.
Иван Иванович нарочно повел гостью мимо клуба, рассчитывая, что любопытная, дотошная соседка обязательно захочет заглянуть туда. Так и случилось. Наседкина окинула взглядом новый дом с вывеской «Клуб» и пожелала войти в него.
Они вошли в просторное помещение клуба. Наседкина с любопытством прошлась между рядами скамеек, заглянула на сцену, постояла у стола, на котором лежали еще не развязанные стопки книг, только что привезенные из города. Потом подошла к пианино и тронула пальцами клавиши.
– «Заседание клубного совета в пятницу, в семь часов вечера», – прочитала она вслух висящее на двери объявление. – Славно, хозяева, живете, – с завистью в голосе сказала она Ивану Ивановичу и Кузьме Капитоновичу.
Они вышли из клуба и направились по улице. Но вдруг Кузьма Капитонович решительно повернул назад.
– Там по переулку куда ближе! – сказал он.
Иван Иванович в недоумении развел руками, собираясь возражать, но взглянул на Кузьму Капитоновича и покорно зашагал за ним.
«Грехи скрывает Кузьма Капитонович, – пряча улыбку, подумал Никита Кириллович, припоминая, что в конце улицы, у поворота к реке, второй год стоит сломанная веялка. – Побаивается он Наседкину! Такой на язык попадешь – не обрадуешься!»
Без устали Наседкина ходила по изрытой канавами ложбине, с неистощимым интересом расспрашивала Никиту Кирилловича о всех мелочах его проекта. Подобрав подол простенького в крупных цветах платья, она легко перепрыгивала через ямы.
Иван Иванович и Кузьма Капитонович уже устали и с нетерпением ждали конца этого визита.
– Вот что, соседи, ведите меня к доктору, с ней еще желаю поговорить, – сказала Наседкина.
Иван Иванович и Кузьма Капитонович, ссылаясь на неотложные дела, оставили гостью на попечение Банщикова.
Он повел Наседкину в больницу. Никогда еще радость не захлестывала его с такой силой, как сейчас. Ему было радостно не только потому, что Наседкина похвалила его проект, но, главное, потому, что он шел к той, которую уже мысленно называл «моя Машенька».
Стояли последние дни августа. Начиналась золотая сибирская осень с тихими днями, уже не жаркими, но полными чарующего блеска, какого не бывает в летнее время.
Отцвели яркие, пышные цветы, их сменили скромные белые ромашки, ароматный белоголовник, темнолистые гирчи и поручейник. Однообразные осенние цветы кое-где оживляли желтый пикульник, куриная слепота да пурпуровая плакун-трава.
Как в волосах сорокалетнего человека запутается нежеланная седина, так в яркой зелени осин, берез, черемух и рябин нет-нет да и проглянет желтый осенний лист. Он нагонит мгновенную грусть, и снова скроется золотая осенняя седина в пышных россыпях золотой листвы.
В эти дни почти не бывает ни дождей, ни ветров. В тихом, торжественном покое сторожит земля зрелость природы.
Вечером Федя уезжал в город. Последний раз бродил он по лесам, все еще надеясь найти свет-траву. Но все травы, которые попадались на пути, уже были в его гербарии.
Несколько дней тому назад он проводил Игоря. Затем отправилась на стажировку в город Маша. А сегодня утром на руднике он простился с Саней.
Федя обогнул гору, поднялся на косогор и по чуть заметной тропе вышел на дорогу. Он прошел несколько шагов, остановился, повернулся к лесу, снял кепку и на прощание помахал ею зеленым просторам. Потом засмеялся над собой и быстро пошел к Семи Братьям.
У него не было ни разочарования, ни ощущения впустую потерянного лета. Он знал, что большое дело обязательно требует времени, сопряжено с неудачами и борьбой. Он глубоко верил, что свет-трава существует и он ее найдет.
Колхозная машина ждала Федю около сельсовета. До машины его провожали Степан Петрович, Наталья Родионовна и Банщиков.
Федя не захотел ехать в кабине. Он залез в пустой кузов. Оттуда видны были небо, лес и луга. На прощание крикнул:
– Летом опять приеду искать свет-траву!
Он махал кепкой до тех пор, пока не исчезли из глаз крайние в селе постройки механизированного тока и зернохранилища.
И снова началась горячая студенческая пора.
На втором занятии ботанического кружка Федя отчитался о командировке в Семь Братьев. Как и весной, собрание было бурным.
Алеша в эти дни болел, и Федя после занятий кружка поспешил к товарищу.
Алеша жил в студенческом общежитии, разместившемся в здании бывшей церкви, с усеченным куполом, широкой дверью и высокими, вверху овальными окнами. Почти ощупью он прошел темный коридор и постучал в дверь.
В просторной комнате стояли три наспех застланные кровати, шкаф для одежды, этажерка с аккуратными стопками книг, любовно подобранными по формату, четыре стула с кожаными спинками и сиденьями. Окна завешены пожелтевшими от солнца газетами, широкие подоконники уставлены батареями кастрюль, бутылок, чашек.
Стол, накрытый толстой синей бумагой, украшен букетом осенних ромашек в банке из-под консервов.
