— И постарше народ в наличии имеется! — веско сказал со скамейки Иван.
Павлуня спорить не посмел: Бабкин был далеко, у самой заправки, а без него храбрость братца таяла, как легкий утренний туман.
Новоиспеченный разнорабочий Женька весело подпрыгивал в кабине Бабкина. У Павлуни ему делать нечего: он терпеть не мог тащиться в хвосте. С трактора дальше видно, чем с земли. Он подмигнул сверху заправщице — та в ответ показала кулак и тут же засмеялась, обнажив славные зубки. Вика скинула плащ да сапожки и теперь, в валенках с галошами, в халате, не казалась белой лебедушкой, а стала просто красивой девчонкой. На нее можно и поворчать, что и делали сейчас механизаторы. Вика огрызалась весело.
— Моя мать несется, — вдруг сказал с недоумением Женька. — Чего она тут потеряла?
К мастерской широкими шагами шла Лешачиха. Она остановилась у ближнего трактора, спросила о чем-то механизатора, тот показал пальцем в сторону Бабкина.
— Тут мы! — высунулся Женька, размахивая шапкой.
Настасья Петровна подошла к парням, протянула звеньевому листок. Это выла повестка из военкомата.
Василий Сергеевич, прочитав повестку, сказал:
— Та-ак! Значит, уходишь. — Досадливо посмотрел на Бабкина, словно тот в чем-то провинился. — Говорил ведь я! Не послушались! Вот и прощай, твое звено!
— Ничего не прощай, — возразил Бабкин. — Народ-то вот он, весь тут.
Он показал на своих: на чумазого Саныча, что в растерянности стоял с ключом в руках, на важного Модеста — тот согласно кивнул, подобрав губы, на Женьку — Лешачихин сын суетливо ему подмигивал. Бабкин посмотрел на братца — Павлуня испуганно покрутил головой:
— Нет, я тоже! Мать небось уже получила.
— Ну, милый, в дальнюю, значит, дорожку? — сердечно сказал Иван Петров, поглядывая на звеньевого ласковей, чем на родного сына.
Бабкин похлопал свой трактор по теплому боку:
— Берегите моего коня.
Иван, хоть его и не спрашивали, бойко ответил, что он большой мастак «по части различных агрегатов», повидал их на своем веку немало и знает их железное нутро не хуже своего. Так что Бабкин может ехать спокойно и не сомневаться.
Павлуня тоже похлопал свой колесник и попросил:
— И вы, если что, тоже... Пожалуйста...
Ему четко ответил Модест:
— Я возьму. Под контроль. Личный.
Женька давно уже танцевал на месте:
— Хватит трепаться! Кидайте свое железо! Обнялись!
— Иди рассчитывайся, — сказал Аверин. — Чего там...
... Бабкин задумчиво брел по улице. Шагая с ним рядом, Павлуня пытался, как Миша, сдвинуть брови и принять гвардейский вид. Но мягкое лицо его не хотело взрослеть, как ни нагонял он на лоб морщины.
У заборчика стояла круглая девушка в светлой курточке и белой шапочке: медицинская сестра Татьяна Чижик уважала этот стерильный цвет.
Увидев ее, братья сразу стали неловкими и пошли к ней деревянной походкой.
Первым, однако, поспел Женька. Схватил Татьяну за руку, затряс:
— Привет, старушка! Как здоровье? Не похудела?
Девушка улыбнулась, показав ямочки на щеках.
Татьяна смотрела сейчас только на Бабкина.
— Уходишь?
— И я! — ревниво покосился Павлуня. — В танковые!
Но девушка не услышала слов Павлуни, и догадливый Женька оттащил его подальше, зашипев:
— Не мешай, балда!
Они минут двадцать очень медленно двигались до конторы и уже успели многим рассказать про повестку и танковые войска, а Бабкина все не было. Павлуня недовольно ворчал:
— Прощаются! Белым днем-то!
— Не волнуйся, они и на вечер оставят, — успокоил его Женька.
Павлуня тяжело засопел.
Наконец Бабкин нагнал их, и они все вместе вошли в контору. Пока ждали директора, Женька сообщил секретарше новость, а сердитый Павлуня на сей раз ничего не добавил. И очень вовремя: секретарша, грустно глядя на братца, пожалела его:
— Один остаешься, без Бабкина своего.
— Не-е! — протянул Павлуня, бледнея и оглядываясь на парней. — Мы вместе!
— Тебе отсрочку дали! — сказала секретарша.
Тут вошел директор и подтвердил ее слова. Напрасно Павлуня тряс головой. Ефим Борисович, подписывая Бабкину необходимые бумаги, мягко говорил Павлуне:
— А ты через годок собирайся. Ничего. Подождешь. И мне полегче будет, да и нельзя же всем сразу уходить: у вас такие дела закручиваются!
Бедный Павлуня! С Мишей он хоть на край света, а один и дальше Климовки не дойдет.
— Позвоните, а? — попросил братец. — Пожалуйста! — И губы его задрожали.
Громов нахмурился:
— Чего звонить-то! Решено все. Иди, провожай брата!
У конторы их поджидал отмытый Саныч. И парни вчетвером зашагали по центральной улице, которую Ефим Борисович так утыкал фонарями, что по вечерам в свете мощных ламп меркли хилые звезды.
Было то самое время, когда только по запаху можно отличить позднюю осень от ранней весны. Сейчас весной не пахло ни с какой стороны. Дышала холодом близкая зима. Звуки и цвета приглушены, все неяркое, все чуть-чуть: небо серенькое, поля темненькие, березы в неясную крапинку. Лист на земле померк, прибитый дождями и колесами. Во всем мокром мире жили только веселые зеленя.
— Хорошие хлеба! — бодро сказал Женька, чтобы не молчать.
Саныч кивнул одобрительно: хлеба пока на славу. Теперь бы зимой не вымерзли, не вымокли бы весной, уцелели бы в засуху.
Возле своего нового поля ребята остановились.
Оно разлилось темными вспаханными волнами от дороги до дальнего синего леса, до самой реки. Как шляпки грибов, белели по нему бетонные крышки колодцев.
У Женьки задрожали ноздри.
— Хватит! — прикрикнул звеньевой. — По домам!
Возле Павлуниного дома первая остановка. Дом был видный, рубленный на века. Над крыльцом приколочено на счастье деревянное, ярко раскрашенное солнце. Под солнцем подбоченилась сама хозяйка.
— Пашка! — закричала она, как обычно, на всю просторную улицу, хотя сын понуро стоял рядом. — Где ты скитаешься? Мне одной треснуть, что ли?! Мишкина мадам небось всего напекла-нажарила! А, племянничек бесценный! — Марья Ивановна будто только что заметила Мишу.
С Бабкиным она изъяснялась на низких тонах — он терпеть не мог шума ни дома, ни на улице. Подперев кулаками бока, тетка тихим голосом, злорадно выспрашивала:
— Забрили, говоришь? Это хорошо: может, поумнеешь.
— А вам и армия не поможет, — задумчиво проговорил Женька.
Марья Ивановна взглянула на него, поняла и завелась. Отчесав Женьку как полагается, она приказала Павлуне топать домой и не связываться с «дураками несерьезными». А когда сын заупрямился, Марья Ивановна сбежала с крылечка и погнала его перед собой, подталкивая в спину и что-то бормоча.
— Жалко Пашку, — сказал Женька.
Бабкин ничего не ответил, он поспешил миновать крыльцо с раскормленным солнцем.
Павлуня, пригнув голову под притолокой, вошел в дом и с ужасом увидел столы, застеленные белыми скатертями и покрытые сверху пленкой, которую Марья Ивановна весной стащила у строителей с теплиц. Пленка эта — удобная штука: гости и видят хозяйские скатерти, да никто их не замарает.
Павлуня, переступая, смотрел на столы. Мать весело сказала:
— Провожу тебя не хуже, чем старая! Ничего, как-нибудь одна перебьюсь, зато человеком ты вернешься, хватким! — Она задумалась, но долго делать этого не умела и потому опять заговорила на весь дом: — Держись ближе к Мишке — с ним, чертом, не пропадешь!
Высказавшись, подошла к русской печи, такой же широкой, как она сама. Печь пылала, словно мартен. Из-за горячей заслонки пробивался шипучий пар, по всей кухне и дальше растекался сладкий дух пирогов. У стены ровной солдатской шеренгой выстроились глиняные горшки, стеклянные банки. Кастрюли, приземистые, как противотанковые мины, застыли у печи. Тяжелые гусятницы ждали команды, чтобы въехать в пекло. И всем этим громом, чадом и огнем умело управляла Марья Ивановна — кухонная генеральша. Лицо ее было красным, вдохновенным, руки — в тесте.
— Чего остолбенел? Помогай! — отдала она приказ.
Павлуня рискнул пробиться к печи — налетел на противотанковую кастрюлю, чуть не опрокинул бронированную гусятницу. Марья Ивановна с досадой сказала:
— Господи, какой же из тебя солдат, недотепа! — Она хотела, как в недалеком Пашкином детстве, треснуть бесталанного сына по затылку, да ладонь была измазана тестом. Поэтому Марья Ивановна только прикрикнула: — Брысь с очей моих!
Павлуня поплелся, но мать остановила его:
— Повестку покажи!
Сын втянул голову в плечи. Марья Ивановна заглянула в его бесхитростные глаза и обомлела:
— Ой, мама! — Она села бы прямо посреди кухни, не будь та заставлена снедью. — Где повестка?!
— Нету! — развел руками Павлуня.
— А Мишке есть?
— Есть.
— А ты мне чего твердил и долдонил?! А?! «Вместе, вместе! В один день»! — Марья Ивановна запричитала: — Опять у тебя не как у всех! Да зачем же я столько денег извела? Зачем столько добра наготовила?! Как же я, дура грешная, так попалась? Кого я теперь удивлю? — Перестав стонать, она с ужасом прошептала: — А Лешачиха? Ой, батюшки! Будет же теперь старая хихикать! Пашка, Пашка, зачем ты меня обманул?
