— При чем я? Все помогают.
И, повернувшись к Ключареву, словно эта похвала вызвала его на честную откровенность, сказал:
— Одно у нас плохо, Даже докладывать совестно: распахали шесть га клевера. Направляли тракториста в одно место, а он на другое попал. Недоглядели.
— И силос недоглядели? — спросил секретарь райкома, улыбаясь своей самой доброй, самой лучезарной улыбкой.
Большанцы крякнули, переглянулись.
— Мне сказали, я удивился! Как так большанцы ботву картофельную потеряли: шестьсот га было — и ни одной тонны силоса! А ведь как говорит постановление сентябрьского Пленума? Буквально все превращать в молоко, мясо.
— Ошиблись, — сказал Снежко, опуская глаза.
— Если так ошибаться, товарищ Снежко… Ведь ты сам председателей ругал за это, когда сидел в райкоме.
Кругом заулыбались.
— Э! Там легче было!
— А почему легче?
— Так, за вашей спиной. А здесь сам хозяин!
— Он за моей спиной, а я за чьей? Э-э, нет: так не пойдет работа, товарищи. И еще хочу об одной ошибке напомнить, — сказал Ключарев. — Как сажали весной картофель? Рядками? Трудитесь зря, урожаи низкие. Вы партии верите? То, что она делает, это для блага народа?
— Для блага! — согласно выдохнули все разом, глядя на Ключарева неотрывно.
— Так если она рекомендует квадратно-гнездовой способ, значит, он лучший? А кое-кто и сейчас шипит, что по старому способу больше собирали. Вы на это не поддавайтесь!
Ключарев вдруг задумался, медленно обвел всех глазами и натолкнулся взглядом на Василия Мороза, завуча школы. Тот вошел позже всех, сидел у самой двери, сложив руки с тонкими нервными пальцами на коленях.
— И жить нам надо тоже интереснее. Вот хор в Большанах неплохой. А пусть будет и оркестр! Вы ведь сможете, товарищ завуч, руководить оркестром?
Мороз поспешно приподнялся, утвердительно наклонил голову. Мужики зашевелились, стали прикидывать: сколько это? Пятнадцать тысяч?
— Нет, меньше. Тринадцать с половиной. Сам поеду, достану. Ведь у нас дети растут. Съездит ваша дочь в Минск, в Москву, посмотрит, — скучно ей потом здесь покажется! Вот сын у Семенчука выучится — тоже с нас спросит. В каком он у тебя классе, Антон Иванович?
Антон Семенчук побагровел, хохолок его прилип к вспотевшему лбу.
— А он уже не ходит… — просипел через силу.
— Я потому и говорю. Ты его взял из школы. Чего жизнь парню калечишь? Ведь он учиться хочет. Способный мальчик. Теперь картошку сажать квадратно-гнездовым способом, и то надо знать горизонтали и вертикали. Кончилась темная крестьянская жизнь, товарищ Семенчук! С завтрашнего дня чтоб мальчик был в школе, понятно? — И посмотрел на Семенчука в упор сузившимися глазами. — Ну, так что вы там еще строить собираетесь? — спросил Ключарев спустя минуту. — Баню? Ясли? Правление?
— Свинарник у нас будет замечательный, — торопливо, облегченно похвастался Снежко, — в области нет такого. Куда там Братичам!
— Это потому вам кажется, что кроме Городка ничего не видали, а в кинохронику не верите.
— Так мы в масштабе района пока в люди выходим, — скромно отозвался Снежко и прибавил хитро, мечтательно: — Нам бы лесу еще кубометров пятьдесят и шиферу…
— Шифер дадим, а лес будет вам из Карело-Финской республики, — пошутил Ключарев, — вот ваши сельчане поехали, напилят.
Снежко смущенно зачесал голову, все опять зашевелились: на лесозаготовки отправили только троих, а надо одиннадцать человек. Сидят уполномоченные, дожидаются…
— Как же так: сами строитесь, а лес заготовлять не хотите? Стали вы в Большанах жить хорошо, миллионы зарабатывать, но ведь надо и о других подумать. В ближних местах лес рубить нельзя: его сто лет потом растить. А на севере гущины! Что ж, мы в своем государстве не договоримся, не спланируем?
Снежко сидел, уже помрачнев.
— Двигатель у нас на боку лежит, Федор Адрианович, надо на МТС воздействовать, чтоб восстановили…
Ключарев опять усмехнулся.
— А сколько вы человек на курсы трактористов отправили? Опять ни одного? Что же, вам их все из Москвы и Ленинграда по почте будут присылать? Вы, может, думаете, что и коров скоро будут на заводах делать? Нет, товарищи большанцы, вы решения Пленумов, видно, только в той части читаете, где сказано, что жизнь лучше должна быть! А как лучше, это вас не касается.
В комнате было сизо от дыма. Жарко горели две лампы. Уже несколько раз Ключарев намекал, что, мол, можно людям и отдохнуть, но никто не расходился. На Ключарева смотрели, не отрываясь, жадно, радостно, без тени смущения: видно, что все соскучились без него.
— Значит, больше претензий нет? Грудик, когда в кино был последний раз? А ты, Чикайло?
Чикайло приподнялся, держась за стул.
— А когда в армии служил, товарищ секретарь.
— Билеты дорогие, что ли? Тогда закупите колхозом сеанс за сто пятьдесят рублей и продавайте дешевые. Э, скучно живете, кино не смотрите, газет не выписываете…
— Нет, выписали. Все бригадиры, все звеньевые…
Ключарева позвали к телефону; кое-кто, не дождавшись его, уже неохотно двинулся было к выходу, как в комнате оказался Блищук. Глаза у него были оловянные, губы тряслись от безвыходной пьяной обиды.
Люди молча расступились перед ним.
— Ты не получишь мою премию за лен! — сразу закричал он на Снежко. — Я робил, а ты хочешь себе? Не выйдет!
Он протискивался все ближе, пьяный, низкорослый, похожий на гриб, в кепке, сплюснутой на макушке.
— А ты за что получишь? За то, что Устав нарушал?
— Я робил, я робил!
— Взятки брал, пьянствовал!
Снежко тоже вскочил, большой, сильный, с бледным лицом; его широкие подвижные брови над удивительно красивыми, обведенными чертой ресниц глазами мрачно сдвинулись.
Блищук дрожал, как в ознобе: видно было, что теперь ему уже все равно — одной виной больше или меньше.
— На свое пил!
— На колхозное!
— А баранов все же не резал, — с ненавистью сказал Блищук.
Тут уже заколотило и Снежко. Бешенство охватило его. Если б не широкий стол между ними, не полная комната народу, они бы кинулись друг на друга.
— А я резал? Пока семьи не было, покупал у колхоза, как и трактористы, по восемь рублей за килограмм! Ты… ты…
Вернулся Ключарев, встал перед Блищуком в своем широком распахнутом пальто.
— Помолчите, Блищук, следствие не кончено. Вы еще в тюрьму можете попасть, я вам это серьезно говорю, а не то что премии. Вы пропьянствовали…
— Ну и буду пьянствовать! — уже не владея собой, хотя и отводя невольно глаза от Ключарева, так же кричал Блищук. — Ну и отсижу, что положено, а через пять лет выйду и опять буду…
Разговор шел бессвязный, бешеный, хотя Ключарев говорил тихо.
— Пошли в клуб, на репетицию хора, — сказал он вдруг и увел Снежко. За ним двинулись остальные, смущенно отводя глаза от бывшего председателя.
Оставшись один, тот опомнился, охнул и тяжело рухнул на стул, сжимая лицо ладонями.
Клуб в Большанах большой, очень хороший, но полутемный: горят керосиновые лампы. В одном зале плясала молодежь под баян и бубен. В другом — Василий Мороз дирижировал хором. Сейчас он только едва взглянул на Ключарева. И тот понял, отошел в сторонку.
Лампы по углам мигали от дыхания многих уст. Хористы стояли полукругом. Впереди девочки-ученицы, сосредоточенные, как на экзамене, позади парни и даже несколько бородатых; пели истово, повинуясь каждому движению дирижеровых рук. Сима Птица, солистка, широко раскрыв глаза, не отводила от Мороза взгляда, словно вся ее жизнь, все счастье сосредоточились сейчас на этом чужом светловолосом человеке.
Ключарева охватило чувство нежности и доброй зависти к этой девушке. Сейчас, казалось ему, не было ничего в его собственной личной жизни, чем бы он не пожертвовал, чтоб было счастливо, свободно, гордо собой это следующее за ним поколение!
Почему мы все так любим юность?
К ней отовсюду протягиваются руки помощи и поддержки. Юность — это надежда. Мы любим в ней то чудо, которое она может совершить. Мы верим в те вершины, которых она достигнет. Мы провожаем ее шаги бескорыстным и добрым взглядом: «Иди, иди же. То, что не удалось нам (а каждому что-нибудь не удается в жизни!), завоюешь и возьмешь ты. Ты будешь славной, ты будешь любимой, ты будешь деятельной…»
Ключарев, тридцатисемилетний человек, замороченный выше головы делами, смотрел сейчас на Симу с почти отцовским волнением. «Вот, и ты уже становишься старшим, Федор! — подумал он с грустью и гордостью. — Вот и ты, дорогой товарищ, отвечаешь за все на свете!»
Он оглянулся на Снежко. Тот сидел у стены понурившись, его крупный, резко очерченный рот был сжат.
— Ну, ну, успокойся, Николай Григорьевич, — сказал секретарь райкома, трогая его за плечо. — Пойдем поговорим.
