Ей очень не хотелось покориться, но все же она начала спускаться со скалы на зеленую полянку.
— Ты со мной все равно как с маленькой.
Юра рассказал о коварном обрыве и о том, что здесь уже случалось. Тайга, Река и особенно дальние горы с белыми шапками вечных ледников — все это не только красиво, но и таит опасности.
Наташа слушала, и видно было, что старалась разделить его серьезность, но это не удавалось. И хотя она соглашалась и даже говорила: «Слушаюсь!» и «Есть, командир!» — все это было для нее лишь веселой игрой.
— Ты пойми, что я здесь просто опытнее! — убеждал ее Юра.
— Наверно, не только здесь…
Это был уже явный намек на «опыт» его прежних отношений с девушками. Наташа как бы подразумевала, что именно тот прежний опыт и позволяет Юре так уверенно командовать. И чувствовалось, чувствовалось, что ей хотелось бы узнать, правильно ли она подумала. Прямо спросить она не решалась и вот остановилась на этаком полувопросительном многоточии.
Юра все понял.
Юра вспомнил Еву.
— Наташа… — Он приближался к ней медленно, словно обдумывая каждый свой шаг. Видно было, что он собрался сказать нечто важное. Но не о прошлом своем, не о Еве. Он просто хотел обнять Наташу, прижать к себе и сказать единственное: «Верь мне!»
Он выглядел, наверное, очень серьезным, и девушка вдруг оробела. От робости и смущения она чуть нервно рассмеялась и стала отступать от него снова к скале.
— А что должно быть в тайге, Юра? — говорила она при этом. И сама же отвечала: — Дисциплина, Юра! Неужели ты забыл?
И женщина, и ребенок!
— Такого серьезного я тебя боюсь. Правда — боюсь…
Юра остановился. Буквально — остановил себя, подумав, что вдруг и в самом деле испугает ее своим порывистым признанием и как-то оттолкнет от себя. А ему нельзя было оттолкнуть ее, нельзя даже подумать о таком. Пожалуй, им обоим надо было немного успокоиться.
Юра предложил самое на земле спокойное и мирное занятие:
— Давай-ка мы позавтракаем у «Дикой Бары».
Он сиял с плеча свою сумку-торбочку, достал из нее салфетку и начал раскладывать приготовленную матерью еду.
— Ты такой хозяйственный? — подивилась Наташа.
— Это все моя Зоя Сергеевна.
— А знала она, с кем ты идешь?
— Знала.
— А ты, правда, испугался за меня, когда я на скалу полезла?
— Правда.
— А я подумала, что просто хотел подчинить меня. Чтобы я всегда слушалась.
— Наташа… — Юра опять, как тогда, стал серьезным. — Ты можешь всегда верить мне.
И опять Юре почудилось, что она на что-то намекает, то есть даже не намекает, а ждет от него откровенного рассказа о его прошлом, а это значит — о Еве. Он на мгновенье задумался. Ему стало боязно: как воспримет Наташа его исповедь? Поймет ли? Не разрушит ли его исповедь то доброе и радостное для него, что уже наступало, начиналось между ними?
— Что-то есть, Юра? — проницательно догадалась и словно бы подтолкнула его Наташа.
Он начал рассказывать, ничего не утаивая и ни от чего не отрекаясь. Закончил так:
— Вот и все о Еве.
Кажется, эти слова из названия старого заграничного фильма были самыми подходящими для завершения рассказа. Они как бы отделяли, отъединяли прошлое от настоящего, отодвигали прошлое на такое расстояние, с которого на все можно смотреть спокойно, как на пересказанный фильм, или книгу, или давнишнюю, от кого-то услышанную историю.
Но Наташа вдруг погрустнела.
— Значит, все это было у тебя очень всерьез, — проговорила она.
— В то время — да, — не стал Юра обманывать, да и не смог бы он обмануть Наташу. Он только добавил: — Мне ведь уже тридцать, было время и для серьезного.
— Я понимаю…
Она и в самом деле старалась понять его. О чем бы ни говорила она на обратном пути к дому, Юре слышались в ее голосе или сочувствие, или сестринское участие, или дружеская забота. Она старалась. Она не хотела поддаваться дурному чувству или настроению.
И все же распрощалась с ним в центре поселка и попросила:
— Ты не провожай меня.
— Почему?
Она не ответила, а он как стоял, так и остался на месте и не вдруг сообразил, что Наташа действительно уходит без него и уходит нехорошо, отчужденно.
— Наташа, не уходи так! — догнал он ее.
— Как, Юра?
— Как чужая. Как непонятная.
— Ну хорошо… — Она заставила себя улыбнуться. — Я — не так, Юра… Только ты все равно не провожай меня. Ладно?
16
Плотины растут, как дети, — медленно. Пройдет десяток и больше лет, прежде чем поднимется она, могучая, на свою проектную высоту и образуется перед нею «море», необходимое для непрерывной устойчивой работы гидроэлектростанции. В жизни каждого здешнего человека может произойти за это время множество событий, у кого-то родятся и подрастут дети, для которых плотина и ГЭС будут существовать уже как нечто данное, каждый здешний работник и сам незаметно подрастет, повзрослеет духовно, а если говорить о лучших, то они поднимаются здесь, вместе с плотиной, особенно высоко и гордо и покидают стройку в сиянии орденов и славы.
Много перебывает здесь народу и помимо строителей — и никто не уедет без новых впечатлений и мыслей. Разнообразную информацию о стройке разнесет по всем уголкам страны многочисленная пишущая, рисующая, снимающая братия — журналисты и писатели, художники и киношники. Прокладывает сюда свою тропу и до чертиков любопытный турист, совершенно лишний на стройке, но почему-то уже неизбежный. Нет-нет да и пожалует зарубежная делегация… Вот только что уехала, к примеру, делегация иностранных гидротехников, которую привело сюда желание «ознакомиться с очень интересным проектом». Почти все они были инженеры и двое, по-видимому, какие-то крупные начальники. Ходили, смотрели. Высказывали свои соображения: «Мы, наверное, перекинули бы с берега на берег кабель-кран и бросали бетон в плотину тоннами». Не скупились вначале на сомнения относительно пуска первого агрегата в будущем году. Но перед отъездом один из них сказал:
— Хотя нам показалось, что до пуска первого агрегата пройдет несколько больше времени, чем у вас обозначено на плакатах, но я уже давно не спорю с русскими относительно сроков. Я не смог бы предложить ничего лучшего в смысле технических решений, поэтому не буду давать и оценок…
Впрочем, они приехали и уехали, не оставив следа.
Надо сказать, что уезжают порою и наши, не прижившиеся.
Но зато сколько приедет в тот же день новых ребят — «хороших и разных», как сказал поэт! Сколько новых судеб здесь сложится, сколько людей проверят себя!
Скажем, прикатит на стройку какой-нибудь случайный паренек с гитарой — ради экзотики или романтики. Приедет и начинает бренчать в сиреневых сумерках «про жизнь тайги и джунглей», завлекая местных красоток и вспоминая своих «девах», которых оставил в далеком милом городе, покрасовавшись на прощанье вдрызг. Бренчит и напевает — и вечер, и два, и три… А жизнь стройки между тем уже начинает втягивать его в свой железный ритм: день — вечер — ночь… Когда в день и в вечер — это еще ничего, а вот ночная смена с непривычки дается трудновато. Глаза к рассвету слипаются, резиновые сапоги намертво вязнут в сыром бетоне, спина чугунная. Приедешь домой, а братва в общаге не очень-то считается с тем, что ты в ночь работал, — шумит, колготится, бренчит на своих гитарах, терзает свои транзисторы. Проснешься — тоска по дому… Эх, мать честная, не собрать ли чемоданишко да не махнуть ли обратно под батино крылышко?
Собраться-то недолго, но как, с какими глазами приехать? И как посмотреть в глаза хотя бы тем «девахам», с которыми так лихо, и мужественно распрощался? Да и от этой братвы уже не просто теперь улизнуть: такое сказанут на дорожку — век не забудешь!
И снова идет, тащит себя парень на плотину, на бетон. Дрожит, трясется в руках вибратор, и трясется над ним наш грустный гитарист. Складывает в уме новые строчки для сиреневых сумерек:
Плотина, мать родная,
Бетонная ты мать.
За что тебя — не знаю! —
Я должен поднимать?
А дальше снова: в утро — в вечер — в ночь. Месяц, другой, третий. Спина уже гнется, как у тех девчонок, что делают художественную гимнастику. Мышцы набухли, набрались упругой, борцовской силы. На приезжающих новичков парень смотрит уже с ветеранским прищуром. И в какие-то субботние сумерки, помывшись под душем, приняв необязательный стакашек, парень бренчит уже по-иному:
Сегодня бетон,
И завтра бетон,
И послезавтра —
Стоим на том.
Любому известно,
Что нынче бетон
И в жизни и в песне —
Хар-роший тон!
Поет и видит: девчонка с него глаз не сводит. И откуда она такая взялась? Ясно, что здешняя, но раньше вроде бы не попадалась на глаза. А может быть, просто не замечал — не на каждую ведь оглядываемся. Сейчас она тоже не выглядит потрясной красавицей, хотя в этих сумерках происходит что-то зашибательное: со второго взгляда она уже по-другому смотрится, с третьего — опять по-новому. Все у нее при всем — и очень даже. И глаз не сводит, полоумная. А в глазах этих — море света и преданности…
