Секретарь ей ответил, что никто Груздева никуда не гонит, он сам изъявил желание поехать на новостройку. «Так он же школу еще не закончил!» — «Дал слово, что поступит в вечернюю школу». Даже в милицию бегала. Участковый развел руками: не имеет права препятствовать отъезду Анатолия Груздева, взрослый уж человек, паспорт имеет.
И разозлился же тогда Толька на мать! А за что, спрашивается? За то, что любила его, чадо свое единственное? Прибежит, бывало, с ситценабивной фабрики, напустится: «Почему не ел? А ну, сейчас же садись, окаянный, одни ребра остались!» А после работы, отстояв смену у станка, дотемна хлопочет в огороде.
Неужели непременно нужна разлука, чтобы понять, как дороги тебе твои родные?..
Так думал Толька. Впервые думал так.
Они втроем смотрели в клубе фильм, когда Люба вдруг согнулась в полутьме и застонала.
— Свет! Свет! — закричал бригадир.
Включили свет, прервали сеанс. Люба посерела лицом и охала, держась за живот. Эрнест и Каштан испуганно смотрели на нее.
— Я за Гогой бегу!.. — крикнул Каштан и бросился к выходу, расталкивая людей.
Вскоре раздался сердитый голос доктора:
— Все вон из помещения! Дверь открыть, окна открыть!
Каштан бросился распахивать окна. Все торопливо вышли на улицу. Бригадир остался. Так перепугался, что дрожали колени, а во рту стоял неприятный стальной привкус…
— Не волнуйся, не волнуйся, дэвочка. — Когда Гога волновался, то особенно был слышен его грузинский акцент. — Гдэ болит?
— Здесь… — прошептала Люба и положила ладонь на правую сторону живота.
Доктор медленно согнул в колене правую Любину ногу, затем резко выпрямил ее. Люба громко ойкнула.
— Бóльна! Оч-чень хорошо!.. Кто-нибудь! Носилки из медпункта!
У Любы случился приступ аппендицита.
Обычно несложные операции — вскрыть фурункул, наложить швы на раны — Гога делал сам. В более серьезных случаях больных переправляли в леспромхозовскую больницу, где были опытные врачи, или вертолетом доставляли в районный город.
Люба, как объяснил Гога, была нетранспортабельна, врача надо было вызывать в Дивный. Но оказалось, что леспромхозовский хирург уехал на конференцию, а из районного города обещали прислать хирурга только утром.
Гога решил делать операцию сам. Это была его первая серьезная операция. Ему помогали медсестра и студент-медик, боец ССО.
Время было позднее, все начали расходиться по вагончикам, а Каштан сидел возле ярко освещенных окон домика с красным крестом и не двигался. Как иногда странно внешнее поведение человека! В нем все кричало, нервы были напряжены до предела, а он сидел на мшистой кочке, подперев кулаком подбородок, и со стороны казалось, что парень замечтался.
— Аппендикс сейчас, что зуб, удаляют, — говорили вокруг.
— Справится Гога, не может быть и речи.
Но ему отчего-то запомнились не эти оптимистические реплики, а кем-то оброненная недоверчивым голосом фраза:
— А ведь Гога только институт закончил, опыта еще нет…
Позади чиркнули спичкой. Каштану почудилось, что не спичка зажглась, а гром над ухом прогремел, и он вздрогнул.
Это прикуривал Эрнест. Он сел рядом. Каштан никогда не видел его курящим. Они молчали.
Один за другим гасли в вагончиках огни, смолкали голоса, на железнодорожное полотно, тяжело ворочаясь, выползали туманы.
А за ярко освещенным большим окном мелькали черные тени, то уменьшаясь, то исчезая совсем, то чудовищно увеличиваясь в размере. Иногда раздавался звук брошенного в таз медицинского инструмента. Этот звук напоминал Каштану короткий вой сирены.
Он не помнил, сколько времени прошло, пока не погас в окне свет. Каштан и Эрнест вскочили как по команде. Дверь распахнулась, и на низком крыльце появились мешковатые фигуры в белых халатах.
— Ночь-то какая… — узнал Каштан непривычно тихий голос Гоги.
— И луна так блестит, — вторил ему девичий голос.
Гога вдруг взмахнул широкими рукавами халата, словно крыльями, и запел на родном языке песню, неожиданно переходя с баса на фальцет и наоборот.
— Гога, Гога, опомнись! Уснула ведь…
— А, да, — ответил Гога. — Так ты, Леночка, подежурь. Чуть что — зови.
— Я только стаканчик кофе выпью. У меня растворимый, живо обернусь.
Фигуры сошли с крыльца и белыми привидениями поплыли в сторону вагончиков.
— Заглянем? — прошептал Эрнест Каштану.
— Разные микробы еще занесем…
— Форточка открыта. Подсади, я гляну.
— Ага. Только без шума.
Они на носках подошли к окну, и Эрнест взобрался на широкую спину Каштана, опершись о раму. Просунул голову в форточку, прислушался. Затем мягко спрыгнул на мох.
— Что? Что? — нетерпеливо спросил Каштан.
— Кажется, дышит…
— Не хватало, чтоб не дышала!
На следующий день после смены бригадир накупил в магазине всякой всячины и побежал к Любе. Она лежала на спине бледная, осунувшаяся, с рассыпанными по подушке волосами. Матовая бледность сделала ее еще красивее.
— Очень больно было?
— Не очень, терпимо. Гога молодец.
Каштан не спал эту ночь, смену еле отработал, а сейчас вдруг вся усталость прошла.
В палату вошла медсестра, потребовала, чтобы посетитель уходил.
— Ну и перепугался я за тебя! — уже с порога неожиданно для себя сказал Каштан.
И хлопнул дверью, подумав, что это ей вовсе не интересно знать. Он вышел на улицу и носом к носу столкнулся с Эрнестом. Тот стоял на крыльце и держал в руках столько продуктов, что и за неделю не съесть.
— Что здесь стоишь? Проходи.
— Как-то неловко… Может, просто передать? Как, что она?..
— Иди же, пропустят.
Он вошел, поздоровался.
— Здравствуй, Эрнест, — ответила она и тихо рассмеялась: — Да куда ж вы с Ваней столько накупили! Мне и за неделю не съесть!
Эрнест глупо, как ему показалось, улыбнулся, сел на табурет.
— Как все неожиданно… Слава богу, все обошлось.
— Да элементарный аппендикс! Не понимаю, что вы с Ваней так переполошились?
Эрнест посмотрел ей в глаза и как бы уличил Любу во лжи. Она прекрасно знала, почему так переполошился Каштан.
Люба покраснела и поправила одеяло, оголив до плеча руку. Эрнесту неудержимо захотелось поцеловать эту руку.
Ночью сильно похолодало, задул пронизывающий до костей ветер. Парни проснулись от озноба. Наутро небо обложили темные, низкие тучи, и из них, как из ведра, полил ледяной дождь. С порывами ветра он больно хлестал по лицу, будто ударял голыми ивовыми прутьями. Каштан сбегал на склад, выписал на бригаду толстую брезентовую робу ржавого цвета. А грязищи на улицах Дивного — по колено! Пока добрались до столовой, были все в грязи.
Сопки исчезли в косматом дыму туч. Тучи плыли так низко, что задевали верхушки деревьев, растущих в долине. Тайга стояла мокрая, словно разбухшая от сырости, неприглядная. Потускнели золотые дымы лиственниц. Лес, такой речистый всего несколько часов назад, словно вымер. Влага приглушила все запахи, за исключением одного, который шибал в нос на каждом шагу, — запаха гниющего дерева, перепревших марей.
Ненастье прогнало ласковое дальневосточное бабье лето. Нехороша поздняя амурская осень, сезон дождей. Как о наслаждении, мечтают путеукладчики о теплой комнате, сухой одежде и обуви, и нет никакого желания в такую мерзкую погоду идти на смену… Холодеют руки, сжимающие в мокрых верхонках лом, сильный дождь пробивает робу. Костер не разведешь, обсушиться и согреться негде, разве что на минуту-другую обнимут парни горячий капот, закрывающий тракторный двигатель…
В серенький сентябрьский денек «МИ-6А» привез в Дивный двадцать семь иностранных корреспондентов. Рыжеватый, атлетического телосложения Ганс из ФРГ; маленький и худенький, как подросток, с лунообразным лицом токиец Дайсаку; вертлявый, носатый, очень похожий на Луи де Фюнеса француз Марсель; круглый, как колобок, пышущий здоровьем и улыбчивый, самый речистый лондонец Джон, ничем не напоминающий традиционного чопорного, длинно-худого англичанина; Майкл, американец, детина с плечами штангиста и тяжелым раздвоенным подбородком…
Все они сносно говорили по-русски. Корреспонденты, кутаясь в разноцветные плащи, пряча от дождя фотоаппараты с длинными объективами, портативные магнитофоны и кинокамеры, направились за Дмитрием к столовой, где гостям устраивали банкет. Они шумно расселись за сдвинутыми вместе столами, заставленными всевозможными яствами и серебристыми бутылками шампанского. Дмитрий сказал краткую речь: «Добро пожаловать, гости дорогие. Смотрите, наблюдайте и пишите все, что увидите здесь. Мы не скроем от вас ни наших трудностей, ни достижений».
Дмитрия иностранцы сразу же окрестили «господином комиссаром». Джон и Майкл были приятно удивлены, услышав чистую английскую речь «господина комиссара».
