— Ну и что? — спросила она с ужасом.
Он пожал плечами.
— Да ничего! Видишь, отлежался, а ты в это время вышла замуж — вот так, значит! — он бросил ее руку, встал и снова заходил.
— Слушай, а он ведь рассердится, когда узнает, где ты была? — спросил он.
Она молчала.
— Не рассердится? — повторил он в упор.
— Какое мне дело! — слегка поморщилась она.
— Пусть?
— Пусть!
— Вот как у вас! — задумчиво проговорил он, смотря на нее.
Она вдруг поднялась с кушетки.
— Николай, я знаю, ты не ожидал меня. Ты бы никогда не пришел ко мне. Так? И я за пять минут не знала, что приду. Но слушай: сидеть и прятаться от тебя я не могу. Не могу, не могу и не могу! Знать, что ты тут, и делать вид, что это меня не касается, нет этого… Ну не могу я так! Я ведь не мужчина. И вот мне представилось, ты помнишь наше прощание, лето сорок первого года? Когда ты мне еще заказывал краба? Ты смеялся, а я скулила, я как собака что-то чувствовала. Помнишь, я тебе сказала: скажи «останься!» — и я останусь! Ты не сказал. Помнишь это?
Он кивнул головой.
— Так вот, — продолжала она, отворачиваясь, потому что какое-то жесткое круглое яблоко стало ей поперек горла, и она не могла его проглотить. — Вот я сейчас вспомнила все это и подумала: мы так с тобой расставались, я так тебя ждала, а вот встретились бы на улице — и ты прошел мимо, и я прошла мимо. Ты ведь не заговорил бы со мной? Нет? Ну, я знаю, что нет! Вот я подумала об этом, сорвалась и как сумасшедшая полетела к тебе!
Николай слушал ее и смотрел на стену, а потом спросил:
— А эллинист?
Она только поморщилась.
— А сын?
Она тихо покачала головой.
Он сел рядом и задумался.
— Вот как ты, — проговорил он про себя.
Она протянула руку и взяла его за галстук.
— И опять узлом. Ну-ка, стой-ка! — И, сосредоточенно нахмурившись, стала его перевязывать.
Он вдруг пощупал ее лоб.
— Э-э! Дорогой товарищ, да у тебя жарок. А ну-ка, приляг, я достану аспирин.
Он прошел к стенной аптечке, нашел и принес порошок, развернул и, строго нахмурившись, поднес к ее губам стакан воды и напоил из своих рук.
— Ложись теперь!
И сам сел рядом.
— Вот и тут, и тут ниточки, — сказал он серьезно и слегка перебрал ее волосы. — Сегодня ты моя любовь!
Она молчала.
Он посидел еще и встал.
— Ты лежи, я пойду поставлю чай и напою тебя с малиной, а потом придет Ленка…
— Николай, — сказала она сонно, — что такое: я верно хочу спать.
Что-то очень далекое и мимолетное, как воспоминание о чем-то, появилось, сверкнуло в его глазах и вновь исчезло.
— Поспи, — сказал он серьезно, — я тогда разбужу.
Она привычно повернулась на бок и закрыла глаза, — он посмотрел на ее утомленное, как после тифа, лицо, тихо повернулся и вышел. И сейчас же за стеной зазвонил телефон. Он снял трубку и заговорил.
Когда он возвратился, она, уже застегнутая, припудренная, сидела и курила.
— У меня, кажется, часы врут, — сказала она, — ты не заметил, сколько там… — Губы у нее дернулись. Он подошел и осторожно обнял ее.
— Мне же надо идти, — сказала она нежно. — Постой!
— Ну-ну, — сказал он хмуро, — не надо так. Иди-ка ляг опять. А я сяду рядом.
* * *
Прошла целая бездна времени — часа три-четыре.
На улице вдруг потемнело, потом зазвенел о стекло чистый, быстрый дождь, и снова выглянуло солнце и стало светло.
Ленка и Сергей пробрались на цыпочках мимо их двери.
Били часы.
Она лежала укутанная в манто, он сидел возле нее. Вдруг зазвонили у парадного.
Он встал.
— Кто-то чужой, — сказала Нина, не отпуская его руки, — не открывай, хозяева дома.
Он осторожно освободился.
— Нет, Ниночка, уже шесть! Это ко мне, в десять мы вылетаем.
— Куда, милый?
Она даже не встревожилась — ничего не доходило до нее. Он поглядел, она улыбалась счастливо и бессмысленно, как спящая.
Он подошел, отпер дверь комнаты и возвратился.
— Пока только в Ленинград.
— Хорошо, милый! — согласилась она. — Я тебя…
— Лежи, лежи, я сейчас пошлю Ленку — она тебя проводит. Вы скажите дома, что я уже давно уехал.
Теперь Нина уже сидела и смотрела на него во все глаза.
— Меня не будет месяц. За это время обдумай все и реши!
— Да, родной! — ответила она, сияя печальными и тихими глазами.
Отворилась со звоном парадная дверь, и по коридору прошли люди. Заговорила Ленка. «Дома, дома».
Он выпрямился.
— Но только думай и решай.
— Я пойду провожу тебя, милый, — сказала она, вставая.
— Лежи, лежи, — он прижал губы к ее лбу, — ух, какой жар. Придешь домой — и сразу в кровать. За тридцать восемь ручаюсь. Сразу ложись, слышишь?
— Слышу, милый. А проводить?..
— Не надо! Долгие проводы — лишние слезы. Я в сорок первом году тоже тебя не проводил. Ну-у! — они обнялись. — «Прощай, прощай и помни обо мне!» Откуда это? Помнишь?
— Из второго акта «Гамлета».
— Ошиблась — это самый конец драмы, но все равно два ноль в твою пользу.
Вошла Ленка и сухо сказала:
— Нина… Ах, ты уж готова. Идем, я тебя уложу. Боже мой, пышет как печка. Николай, я тебя провожаю. Идем, Нина, — и она увела ее.
* * *
Они уехали на вокзал. Нина лежала в полузабытьи, но бреда не было.
Сергей подошел и осторожно пощупал ее лоб губами. Она, как заводная кукла, открыла и закрыла глаза.
— Ну, как? — спросил он, присаживаясь рядом, и погладил ее по щеке.
Она поняла, о чем он спрашивает, и ответила:
— Все!
— Все? — посомневался он.
— Мы с ним расстались.
Сергей подумал.
— Позвонить Григорию? Или пусть Лена придет?
Она покачала головой.
— Сколько сейчас времени?
— Часов семь. Сейчас посмотрю точно.
— Не надо, Сережа. Дайте мне, пожалуйста, туфли. Я пойду одна.
— Одна? Да вы…
— Я пойду одна.
Он подумал:
— Да, пожалуй, что так лучше. Только постойте — я вас довезу хотя бы до вашего переулка.
В квартиру она вошла сама. Комната в такт с пульсом прыгала перед ней, но она аккуратно разделась перед зеркалом, повесила манто и вошла в столовую. Григорий и Петушок сидели за столом и строили небоскреб за небоскребом. Она подошла и тихо погладила Петушка по волосам. Он быстро обернулся.
— Мамочка, а мы небо… небо… как, папа, надо?
— Небоскреб, — скосоротился Григорий и робко улыбнулся Нине.
— Не-бо-скре-бб! — с удовольствием выговорил Петушок. — Мамочка, в нем шестьдесят пять этажей, только кирпичей у нас не хватает. Папочка говорит: надо купить.
— Я завтра же куплю, Петушок — сказала Нина. — Ой, какой же домина! — Она поглядела на Григория, — Гриша, я, кажется, гриппую, посмотри, милый, есть температура?
Также потерянно ухмыляясь, он поднял руку, пощупал ее лоб и испугался.
— Да у тебя к сорока! Боже мой, где ж ты была! Тебе надо сейчас же лечь!
— Сейчас пойду лягу, зайчик! И тебе тоже пора.
— Ну, мама, — возмущенно вскочил Петушок, — и всегда ты меня… — И вдруг воскликнул: — Сразу после театра пойдем! Ага?
— Я не пойду в театр, милый, — ответила Нина. — Иди, детка, спи! Спокойной ночи, милый! Завтра я тебе подарю книжки со зверями.
— Те, что в шкафу? — обомлел он.
— Те, что в шкафу, милый, иди спи.
— Ой, ма-мо-чка! А ты говорила — нельзя их уносить из шкафа, они чужие.
— А сейчас будут твои, иди, милый, иди.
— Даша!
Даша уже стояла в дверях, строгая, замкнутая, неумолимая, как все няньки, когда их детям пора спать.
— Идем, Петя! Видишь, у мамы головка болит. Нельзя ее огорчать!
Нина пошла и легла. Бред захлестывал ее.
У нее было странное чувство нереальности мира, того, что вещи выходят из своих осей и их подбрасывает в такт пульсу. Звуки — сдвинутый стул, хлопнувшая дверь — стали резкими и жесткими, как звук бича. Даже собственный голос звучал как чужой.
И только что она закрыла глаза, как появились желтое актерское фойе в театре и почему-то буфет с матовыми рядами серебра. Потом — бегущее стадо овец, потом — волны. Нет, так не годится, подумала она и крикнула:
— Гриша!
Он пришел и остановился возле двери.
— Ты… завтра позвони с утра в амбулаторию… как бы у меня… — Мысли у нее путались, и она говорила уже с трудом. — Не надо было столько ходить по улицам.
— А… — начал он и осекся.
— Ну, конечно, шаталась, дура, по улицам, — сердито и просто ответила она и поморщилась от боли, — а потом поехали с Ленкой к ее тетке, там еще померзла. А ты уж невесть что и подумал, глупый. Нет его, уж и в Москве нет… Он…
И это были последние разумные слова, дальше уже поползли пауки.
