— Да вот, к примеру, один сын старушку вытурил, а второй ее приютил. Неужель и это не доброта?
— Это обязанность гражданина и элементарная порядочность.
— Да наша деревня всегда стояла на добре…
— Ага! — ухнул от удовольствия профессор и взялся за чай, поскольку жареных подлещиков мы уже ликвидировали.
Оно под такую жизненную беседу нужно бы и поесть для силы.
— Стояла на добре и совести, Николай Фадеевич, а жила дико и нищенски.
— Ты выбрось нищету да дикость, а добро-то с совестью оставь.
— Оставить? Через дом живет добрейшая женщина. Каждое воскресенье ее супруг дает концерты на всю деревню. Жена ходит с синяками, сын заикается. Она добренькая, терпит. Ей не доброта нужна, а в милицию надо бежать. Оставить… Возьмем прошлый год. На троицу Сережку Балавина порезали. Потом пьяный Чухнарев утонул, четверо детишек у него. Старый Матвей избу спалил — со свояком гулял. Сын Матвея корову застрелил, жену гонял, детей лупил… Все на горе другим людям. Где же доброта?
— Не все же такие…
— Конечно, не все.
— И в городе случая случаются.
— Случаются, но для Варежки процент высокий.
Я промолчал: против процента не попрешь. Лучше выпить дегтярного чаю, которого профессор мне налил до края. Тут и конфеты были недешевые — на обертке кавказский пейзаж изображен.
— А уж если, Николай Фадеевич, деревенский народ и добрее городского, то лишь потому, что в деревне жить тяжелее.
— В войну люди были тоже добрее, — согласился я.
— Парадокс, — удивился профессор. — Отсутствие доброты говорит о материальном достатке и счастливой жизни, а?
Умники про все помнят, а вторую сущность позабыли. Этот профессор кислых щей еще не знал, какой я ему вопросик притаил.
— А вот реши задачку, Аркадий Самсонович. Старуха Никитична занемогла. Отчего бы?
— Я не доктор.
— Ты профессор, болезни знаешь. Отчего?
— Сердце?
— Не угадал.
— Давление, склероз?
— Нет.
— Почки, печень?
— Нет.
— Рак, что ли?
— Не угадаешь в жисть.
— Тогда скажи.
— Ее сын разобрал русскую печку. Ликвидировал вовсе, как класс. И завел баллоны с газом. А Никитична на ней выросла и перед ней простояла весь свой век.
— А то, что Никитична у этой печки надрывалась весь свой век, ты знаешь?
— Знаю, да ее сердцу не прикажешь.
— Доброта — понятие отмирающее! — усилил свой голос профессор.
Хрен тут чаю попьешь при таком разговоре. Профессор и верно туркоподобен — разошелся, что его самовар.
— А что ж вместо добра-то?
— Бульдозеры!
— Как так?
— Пустить бульдозеры и снести все эти избы!
Ну, тут уж ум молчит, а глупость кричит. Я слыхал, что есть профессора с тараканами в голове, да вот живых не встречал. И верно — малахольный. Или начифирился.
— А что ж взамен?
— Коттеджи, асфальт, горячая вода, газ… Вот в чем доброта!
— В городе это есть, а доброта? — повысил голос и я, поскольку меня за нервы тоже кондрашка схватила.
Но профессор уже никого не слышал, кроме себя. Язви его в бородку.
— Не доброта нам нужна, а гражданственность! — буквально рявкнул профессор.
— Откуда ты знаешь, что нам нужно?
— В конце концов, я — профессор.
— Вон как! А я думал, что ты компрессор!
Он, этот компрессор, то есть этот профессор, вскочил, прыгнул к столу и чего-то там схватил. Ну, думаю, огреть хочет, хотя профессора так не поступают. И верно, шарахнул мне в живот какой-то мешок, с которым я и шмыгнул на улицу. Не мешок оказался, а куль со свежими подлещиками — на меня все деревенские кошки оборачивались.
Глянул издали на дерево, но аисты на плацдарме еще не обосновались. Чего выжидают? А я скажу чего: смотрят, добрый ли хозяин живет в доме… И не сядут, поскольку это не профессор, а зверь. Куда столько рыбы мне наворотил?
6
Марию во сне увидел. Будто вышел я на крыльцо, гляжу на аиста, летящего над озером, а он крупнеет и белеет… И не аист летит над озером, а моя Мария. Да мимо, мимо — так и улетела, не признав меня.
В газете я прочел, что сны якобы помогают нашим мозгам избавиться от ненужных думок. Тут ученые поднапутали. Конечно, об Марии стараюсь не думать, чтобы зря не терзаться. Да разве подобные думки ненужные? Не думки это, а кровь моя, стучащая в независимости от меня.
Да еще говорят, что сны якобы есть дурь и предрассудок. С одной стороны, так, поскольку Мария сидит в городе, и хотя знает от Генки, что я в Тихой Варежке, но летать по-аистиному над озером никак не могла. А с другой стороны, куда она летела? К чему сон? Без ничего разве бывает чего? Подпорчен мой день этим сном.
Я помаялся с часик и возымел угрюмое желание глянуть на Фердинанда Лычина…
Избу его избой не назовешь: дом-пятистенок под шифером стоит, как терем. Только заместо петуха на крыше вертится самолетик. Забор штакетный, дачный, крошечный. Во дворе автомобиль испускал сияние, будто росой обмытый. И никого, хотя Федька на свиносовхозе отдежурил в ночь. Спит, видать.
Но Федька не из тех, кто спит, а если и спит, то под машиной. Оттуда он и вылез с железками в руках. Чтобы представить Федьку, нужно взять меня и в два раза увеличить — вверх и вширь. Правда, у него лицо другое. Крупное, белое и широкое, что тебе круг брынзы с носом, но украшенное усиками, как и положено по моде.
— Не вы ли будете Фердинанд Степаныч?
— Федор Степаныч, — гулко и вроде бы недовольно отозвался парень, подошел к штакетнику и навалился на него, как медведь.
— А я буду Николай Фадеевич, дружок Павла Ватажникова…
— Я вас представлял вроде учителя, с благородной сединой, — попрекнул он, язви его.
— Я тебя тоже представлял в виде испанской лошади.
— Почему?
— Замнем для ясности и сторгуемся на том, что ты не лошадь, а у меня заместо благородной седины благородная плешина.
Он смотрел на эту благородную плешину, как дятел на кору: долбануть железкой или не долбануть? Посему я решил, что чаю тут мне не поднесут и в дом не пригласят. Хозяин не тот солод, не так смолот.
— Где только чего раздобыл, — подбавил я сахарцу и повел подбородком, как бы охватывая его усадебку.
— А я инвалид: у меня одна рука здесь, а вторая в городе, — улыбнулся он, что тот кот, поймавший мышку.
— Никитичну-то в больницу свез?
— Я не скорая помощь. Бензин, запчасти и время у меня не казенные. И впредь, папаша, Наташку не подначивайте.
— А если человек помирать будет?
— Никитична нас с вами переживет.
Волосы у него, язви его, хорошие: светлые, яркие, цвета свежей щепы, и волнами клубятся, как пенопласт какой. Неужель за волосы Наташка к нему присохла? А что? Девки могут.
— Хочу я тебе, Фердя, то есть Федя, одну байку поведать… Мужик мне, пока ехали в лифте, рассказал…
…Заболела в садоводстве старуха. Попросту говоря, скрючило. Пошли с просьбой к частнику, к «Москвичу». Мол, отвези в больницу. А он ни в какую. Рессоры не рессорят, стартеры не стартерят, и бензин выдохся. Пришлось старуху на мотоцикле трясти. Только на второй день, когда рессоры зарессорили, а стартеры застартерили и поехал этот частник за грибами, то выскочил из ельника сохатый и его «Москвич» своими рогами помял, как банку из-под килек. Ну?
— У нас в районе сохатых нет, — разумно возразил парень.
— Так то ж был не сохатый, а совесть.
— Это совпадение.
— Побольше бы таких совпадений, — задумался было я.
— Зачем вы пришли? — спросил Федька без окололичностей.
— Глянуть, каков у Наташки жених.
— Вам-то какое дело?
— Не петушись, поскольку ты еще не петух.
— В каком смысле?
— В смысле — ты еще цыпленок. Тебе надо разгрести еще не одну навозную кучу.
Зря я, язви его, то есть меня. Черт дернет за язык, что за шнурок, — он и вывалится. Миром-то начинать лучше.
— Папаша, пожалей свою плешь — не проели бы ее, — врезал мне словесно Фердинанд.
— Испугался?
— Чего я испугался? — опешил Федька.
— Моего вопросика…
— Какого вопросика?
— Ответь: чем ты берешь Наташку Долишную?
— Да какое у вас право соваться? — начал вроде бы свирепеть Федька, и очень хорошо, что он стоял за штакетником.
— Федя, — ласково сказал я, — у меня есть право соваться во все.
— Красная книжечка?
— Нет, Федя. Ведь ты есть, потому что я был.
— Да говорите вы яснее!
— Я, Федя, воевал и всю эту красу защитил.
— И теперь имеете право всюду лезть?
— Ага.
Его белого лица как не бывало. И то диво: живет у деревне, а беленький. Механик, весь день под крышей, у техники. От моего разговора оно, конечно, не загорело, но кровью налилось. Слава богу, что я в годах, а то бы он мне ввинтил шурупчик в темечко.
