— Насчет четырех дней я ничего не говорила... не думала...
— Не думала, так подумай! В этом тебя и твои девушки поддержат.
Так закончилось это совещание. Наступало утро.
Хозяйки только еще гнали скотину со двора, а Айсылу уже деловито ходила по Байтираку. Вишневое платье, розовый батистовый платок, повязанный на затылке вроспуск, то и дело мелькали в переулочках, во дворах, у чьих-то крылечек. То тут, то там открывались ворота, и старик или старуха, вышедшие проводить ее, с доброй улыбкой смотрели, как уверенно шагает по улице эта маленькая неугомонная женщина.
Вот она подошла к избе Айтугана. Старик не слышал скрипа калитки. В черном камзоле и в калошах на босу ногу он быстро семенил дрожащими ногами и, помахивая длинной метлой, кричал:
— Кыш-шу, проклятый! Кыш-шу!
По двору с отчаянным квохтаньем металась рябая клушка, стараясь собрать под крылья разбежавшихся цыплят. А над ними повис, распластав крылья, огромный коршун. На крик деда из избы выбралась маленькая сгорбленная Джамилэ. При виде Айсылу она вся заулыбалась, и ее морщинистое личико неожиданно осветилось рядом ровных белых зубов.
— А, заходи, Айсылу, заходи! — вскрикнула она и, глядя в сторону старика, добавила: — Просила за цыплятами последить, пока занята в доме... Пойдем, доченька, в избу!
— Нет, бабушка Джамилэ, некогда мне. Я так... мимоходом зашла, — ответила Айсылу и потянулась к стоявшей в сенях кадке с водой. — Чаю не успела выпить, во рту пересохло.
— Ах, бедняжка, и почаевничать-то тебе некогда. Погоди, не пей! У меня тут катык прямо с погреба, айрану[28] намешаю тебе... — И, по-старушечьи растопырив локти, она заторопилась в избу.
Блеклые глаза Джамилэ, ее сухие прозрачные руки заставили Айсылу с сомнением покачать головой: «Ну как тут звать ее на работу?»
Подошел дед Айтуган. Он поздоровался степенно и, опершись о метлу темными жилистыми руками, опустился рядом с Айсылу на чисто вымытую ступеньку.
— Ну, дочка, какие там новости? — кивнул он головой на запад. — Наши-то пошли в наступление? Нет, говоришь? Чего это они тянут! А мой старший писал: «Собираемся двинуться...» А те... фашисты — все лезут? Выходит, правда, что к Волге идут? Ну, большие тогда заварились дела! Гм! Не годится это, не годится!
Старик насупился и сердито стукнул метлой.
— Одни против шести государств стоим, дедушка Айтуган, конечно, тяжело...
— Что и говорить, не легко, если на одного человека набросятся шестеро матерых волков!.. Только нам, дочка, и тяжелое надо перебороть!
Он задумчиво смотрел на густую листву деревьев в саду и, словно отвечая собственным мыслям, кивал время от времени головой. Потом он неожиданно спросил Айсылу:
— А что в Москве говорят? Обнадеживают?
— Говорят, что мы сейчас стали сильней, чем в начале войны. Если, мол, станем всем миром против врага, обязательно победим! Только надо, чтобы и колхозы работали хорошо, больше хлеба давали.
Айтуган сразу оживился. На изборожденном частыми морщинами лице заиграла улыбка.
— Так-так! Выдюжим, значит. Оно так и должно быть! Ведь это — сама-а Россия! Кто ж побьет Гитлера, как не мы!
Айсылу с уважением посмотрела на старика, собираясь ему что-то сказать, но в это время Джамилэ вынесла айран и уселась рядом на крылечке.
Пока Айсылу потягивала студеный айран, старики ласково смотрели на ее маленькое загорелое лицо, на крепкие руки. Айсылу чувствовала себя с ними очень легко, словно сидела она возле отца и матери. Айсылу рассказывала старикам о далеких сражениях, о труде советских людей в тылу. Она уже и не думала о том, чтобы звать их на помощь колхозу, — что могли сделать в поле восьмидесятилетний старик и немощная старуха? Ей хотелось лишь успокоить их, развеять немного их печали, вселить надежду в их старые сердца.
Однако Айсылу и сама не заметила, как от дел фронтовых перешла к тому, что так сильно тревожило всех колхозников.
— Уборка очень туго идет у нас, дедушка Айтуган. Не умеем мы работать, как от нас фронт требует. Ячмень, того гляди, колос сбросит, горох поспел, да и хлеб надо вывозить, а людей не хватает, рабочих рук нету...
— Вот как? Гм, да... Не хватает, говоришь?.. А как аланбашцы? Они впереди нас или отстают?
— Они нас позади оставили.
— Неужто обогнали? Гляди-ка! А ведь прежде наш «Чулпан» никогда маху не давал!..
Метла еще разок гневно стукнула о крыльцо. Дед вскочил и, отойдя к ограде, постоял возле нее, задумавшись и пошевеливая плечами, словно пробуя свои силы. Потом он круто повернулся к крыльцу.
— Нет, дочка, нынче так нельзя! Не такой это год. Не гоже от Аланбаша отставать! Что это такое?..
Айтуган глянул, что-то соображая, на свою старуху, затем, прислонив метлу к ограде, скрылся в клети. Ушла куда-то и Джамилэ. Вскоре старуха вернулась в вышитых нарукавниках. В руке у нее, будто молодой месяц, сверкнул старинный серп, макарьевский[29], как его когда-то называли. Бабушка потрогала пальцем зубья серпа и, должно быть вспомнив свои молодые годы, задумчиво сказала:
— Ничего, еще острые... Коли так суждено, выйду и я, дочка. Отмеришь мне делянку за гумном, я и буду потихонечку стричь, — улыбнулась она, заморгав белесыми глазами. — Буду себе жать да приговаривать: это за моего Хасбиуллу, а это за средненького Гарифуллу, а вот это — за меньшенького Валиуллу... Пускай вот так головы фашистов валятся под руками моих сыновей. По капельке и море полнится, — говорили деды. Хоть пятьдесят снопов сожну — и то подмога будет!
Из клети вышел дед Айтуган.
— Ты, мать, своих цыплят девай куда хочешь. Не о них теперь забота... Ну, дочка, — обернулся он к Айсылу, — скирдовать меня поставишь или какую другую работу дашь?
Дед был обут в новенькие лапти, глаза его задорно щурились. Видно, окрылила его мысль о труде. Даже спина его вроде распрямилась.
Айсылу ласково провела рукой по плечу Айтугана:
— Что мне вам сказать, дедушка! Вам бы сидеть в избе, в почетном углу. Да ведь время такое...
— В почетном углу, дочка, посидим, когда фашистов побьем, когда сыновья вернутся...
Они все вместе вышли на улицу. К правлению колхоза из разных концов небольшими группами сходились старики и старухи.
«Нет, товарищ Мансуров, напрасно сомневаешься, — подумала Айсылу, увидев их. — «Чулпан» был и останется «Чулпаном»!
Подняв на ноги всю транспортную бригаду и конюхов, Тимери пошел было в правление колхоза, да заметил Бикбулата, который возился с кольями за своим огородом, и повернул к нему.
Бикбулат явно расширял приусадебный участок. Отхватив изрядный кусок колхозной земли, он, покряхтывая, вбивал колья большой деревянной кувалдой. Не прекращая стучать, старик повел краешком глаза на председателя, поднимавшегося по переулку.
«В самую страду занялся личным делом, да еще каким делом! Видно, думает: председатель не станет перечить своему свату».
Едва сдерживая негодование, Тимери подошел к Бикбулату:
— Здоров ли, сват?
— Ничего пока, — буркнул тот, стукнув по колу.
Тимери, чтобы немного успокоиться, медленно прошелся вдоль изгороди.
— Послушай, сват, — сдержанно сказал он наконец, — смотрю я на тебя и дивлюсь. Как же это получается? Без спроса, без разрешения... Да еще вдобавок в такую горячую пору?..
Маленькие, притаившиеся под нависшими бровями глаза злобно укололи Тимери, презрительно шевельнулись усы.
— Вот еще! Чего спрашивать-то? Испокон веков моя земля, дедов и прадедов моих!
— Бикбулат-абзы, ты ведь не ребенок. Сам знаешь, земля эта уже двенадцать лет принадлежит колхозу. Мы здесь осенью, бог даст, озимую пшеницу посеем.
Бикбулат с сердцем стукнул еще раз по колу. Клочкастые брови его задрожали. Однако он понял, что дело может обернуться плохо для него, и не давал воли своей ярости.
— И чего зря шум подымать?.. — проворчал он. — Ржицы хочу немного посеять. Лошади у колхоза не попрошу, лопатой...
— Да ведь ты достаточно хлеба от колхоза получаешь! У тебя много трудодней!..
— А ежели еще и свой будет, думаешь, пузо лопнет? Или боишься, что разбогатею, кулаком стану?
Упрямство свата вывело Тимери из терпения. Но он все еще старался говорить спокойно.
— Закон нарушаешь, сват, к старому тянешь. Добром тебе говорю. А ежели не хочешь слушать — не обижайся, буду разговаривать с тобой не как сват, а как председатель.
После гибели зятя Бикбулат только и искал повода, чтобы взять Нэфисэ обратно к себе в дом.
— Да, были когда-то сватьями... — ехидно усмехнулся он и нарочно, чтобы показать пренебрежение к Тимери, еще усерднее стал бить кувалдой.
У Тимери было огромное желание вырвать эту кувалду и стукнуть старика. Но надо было стерпеть ради Нэфисэ, хоть и больно было слышать такие разговоры. Понимая, что сейчас необдуманное слово может стать последним между ними, Тимери проговорил глухо, но спокойно:
