Телеги тронулись. Лязг кандалов, скрип и стук колес, топот конвойных…
Поезд с запасными несся вперед. Изредка встречались паровозы, выполнявшие особые поручения стачечного комитета; изредка пролетали дрезины; на станциях стояли скованные забастовкой пассажирские и товарные составы.
Рядом с Ниной на верхних нарах ехали Логунов, Неведомский и Хвостов. Старостой вагона выбрали Емельянова, — он следил за тем, чтобы печка была истоплена, и обед был сытный, и чай вовремя. На больших остановках Хвостов и капитан Неведомский наведывались к телеграфистам за новостями.
Все чаще Нина слышала имя Ленина. Теперь, когда революция была в разгаре, мысли Неведомского и Хвостова постоянно обращались к тому, кто был ее вождем.
— Чем меня еще удивлял Ленин… — говорил Хвостов. — Человек, много думающий, обычно предпочитает высказываться письменно, беседовать он не любит. А Ленин… Только задай ему вопрос — сейчас же подробнейший ответ. Всю жизнь неустанно работает этот человек и словом и пером.
Как-то вечером поезд медленно подымался к перевалу. Нина стояла на коленях у окошка; широкие, просторные горы приближались к железнодорожному полотну, черные осенние реки струились по долинам, подкатывались к поезду, и он проносился над ними по звонким железным мостам. Еще не со всех деревьев облетели листы. Иной раз в чаще темнела медь дубов, иной раз, точно праздник, в зелени хвои пламенела ветка клена. Нина смотрела в окошко и слушала разговор.
— Насчет оружия, Николай Александрович, будь спокоен, — говорил Хвостов. — Я позаботился и, надо сказать, взял сверх комплекта. Сорок новехоньких винтовочек!
— Молодец! — обронил Неведомский.
На одной из станций недалеко от Урала вагон разыскали представители местного революционного комитета и вызвали Неведомского. Они долго стояли у фонарного столба, потом Неведомский вернулся в вагон и сказал:
— Ну, товарищи, остаюсь, не доеду с вами до Питера.
Он собрался в несколько минут, обнял Логунова, пожал остальным руки и соскочил на платформу.
Поезд тронулся, блеснули очки в беленькой оправе и синие широко раскрытые глаза капитана.
Чем ближе к столице, тем больше попадалось мертвых, неподвижных составов и пассажиров, слонявшихся по станционным платформам и привокзальным базарам.
В Твери попрощались с Емельяновым.
Уж за два дня до Твери Емельянов стал задумчив, молчалив и часто вздыхал.
— Беспокоишься, как там у тебя в Сенцах? — спросил Логунов.
— Беспокоюсь, между прочим, не об этом, ваше благородие! Войну вместе провоевали, а теперь Емельянов в одну сторону, а командир роты поручик Логунов — в другую. Письма-то, ваше благородие, будешь мне писать?
— Жди от нас писем по тому адресу, по которому мы условились, — сказал Хвостов.
Поезд в Твери стоял больше часа. Емельянова провожали за вокзал на площадь и долго смотрели, как уходил он в легкое морозное утро, в сверкающую снежную даль между низкими домиками.
В Бологом узнали, что стачка закончилась.
Хвостов, принесший это известие, сообщил:
— Забастовку решили прекратить, чтобы совершеннее организоваться, собрать необходимые средства, вооружить пролетариат и продолжать борьбу. Таково решение Петербургского и Московского Советов рабочих депутатов.
Большой эшелон с запасными, вышедший из Харбина, после Урала стал таять, к Петербургу подошел всего один вагон.
Оружие, запакованное как простой багаж, Хвостов и Логунов оставили у железнодорожников на товарной станции.
Извозчик повез поручика и Нину по Невскому. На Невском было пустынно. Конные жандармы и казаки рысью разъезжали от вокзала до Адмиралтейства, врывались на тротуары и нагайками избивали редких прохожих.
Зрелище это было до того неправдоподобно, что Нина схватила Николая за руку и спрашивала его:
— Ты видишь, ты видишь? Что это?
Логунов молчал. Извозчик, опасливо поглядывая по сторонам, торопил коня.
На второй день после приезда Логунов повенчался с Ниной. Венчались в церковке Мальтийского ордена, в густом саду, на берегу Большой Невки.
Своим родителям Нина написала большое письмо. Да, случилось так, что с войны она вернулась не во Владивосток, в родной дом, а уехала в Петербург.
Да, она не отложила свадьбы, на свадьбе ее не будет ни отца, ни матери. Но ведь события в стране очень серьезны, и именно сейчас она должна назвать себя женой человека, которого избрала в спутники своей жизни.
Гостей собралось немного. Несколько близких друзей Логуновых, врачей Военно-медицинской академии, Лена Лунина и Хвостов.
Хвостов, как шафер, сидел по правую руку поручика, и тому доставляло огромное удовольствие видеть Хвостова в пиджаке, в крахмальной рубашке и при галстуке.
— Сын выходит в отставку, — говорил профессор. — После такой войны возражать нельзя. А что будет делать — не знаю.
— Учителем буду, папа!
— Вы все на учительстве помешались, вон сестра твоя тоже все учит.
— Что может быть выше того, чтоб нести свет в народ?
Профессор поморщился:
— Ох, высоконько — свет! Азбуке простой обучите — и то хорошо.
— Папа, азбука и есть свет!
— Боже мой, как они все меня разъясняют! Будет! Горько!..
После обеда Логунов и Нина гуляли по Аптекарскому острову. В прозрачных, пустых осенних садиках стояли серые осенние дома. Мимо домов, садиков и развороченных огородов катилась мутная река. Из барок выгружали дрова. Дрова были серые, все было серое, а вот жизнь не была серой. Жизнь была великолепна.
Все будет хорошо! Счастье и правду нужно брать с бою. И свое счастье, и всенародное! Еще недавно она хотела на всю жизнь остаться незамужней, думала: «Тогда я буду сильна, свободна, ничто не отвлечет меня». Но какая бедность — остаться навсегда незамужней!
Поздним вечером сидели в комнате у Тани и говорили о Грифцове и Горшенине. Где они? На Дальнем Востоке?
Настольная лампа под низким абажуром позволяла видеть деревья за окном и далекие огни чужих окон. Шум города сюда не доносился.
В будущем, когда победит революция, хорошо будет жить и работать на Аптекарском острове.
После 9 января партия бросила лозунг всеобщего вооружения, и Цацырин, вернувшийся из тюрьмы, увидел, как широко откликнулись рабочие на этот призыв.
В мастерских завода тайно изготовлялись пики, кинжалы, тесаки; несколько человек готовили бомбы.
Оболочки для них делал Скачков. Бросив свою навязчивую мечту об убийстве царя, он теперь весь отдался изготовлению бомб.
— Без бомб, Сергей, рабочий класс как без рук, — говорил он. — Кинжалы, ножи — конечно! Но только бомба даст нам силу. Представь себе, казаки или жандармы скачут на баррикады, а мы их бомбой, второй, третьей! Не знаю, как у путиловцев. У них, говорят, тоже есть запасец…
Запаивали бомбы в медницкой. Когда Цацырин пришел в мастерскую, там резали и паяли различной величины трубы. Цацырин подошел к Скачкову и увидел, что Скачков, как и его соседи, запаивает короткую трубу.
Вечером на заседании цехового комитета Скачков спросил Цацырина:
— Не распознал? Я под самым носом у Чучила запаяю бомбу!
«Не по дням, а по часам растет сила рабочего класса», — думал Цацырин, направляясь к Варвариной квартире на заседание.
Войдя, он сразу понял, что в комнате нечто необычное. В комнате было человек пятнадцать, и все они сгрудились вокруг диванчика.
Варвара, открывшая Сергею дверь, сделала неопределенный знак, который обозначал не то «тише», не то «а ты еще не знаешь?»
Цацырин подошел к товарищам, приподнялся на цыпочки и увидел Грифцова.
— Так вот, товарищи, в Петербургском Совете неблагополучно! — говорил Грифцов. — Весьма неблагополучно.
— Но почему? — спросила Дашенька, сидевшая на валике диванчика.
— Вы должны знать положение лучше меня, я здесь всего два дня! К тому же — еще не приехал Ленин.
Цацырин встретился глазами с Грифцовым. Грифцов улыбнулся ему и кивнул головой. Дашенька сказала:
— Сережа, наконец-то ты!
— То, что произошло в Петербурге, — продолжал Грифцов, — для меня понятно. Арестами и преследованиями отряд большевиков ослаблен везде, а здесь, в Петербурге, нас пощипали больше, чем в других городах. Когда же подъем революционной волны стал очевиден, в столицу, где должна решиться судьба страны, лавиной хлынули меньшевики и буржуазные либералы всех мастей. Как, например, получилось, что председатель нашего Совета депутатов, то есть организации, которая должна руководить боевыми действиями рабочего класса, — Хрусталев?
Грифцов оглядел сгрудившихся вокруг него комитетчиков. Он говорил не очень веселые слова, по говорил бодро, и от этого всем становилось как-то легче.
