— Пожалуйста. А благодарить не за что. Это наша обязанность.
И, увидев его дрогнувшее от тревоги и растерянности лицо, библиотекарша с удовлетворением погрузилась в тайны предметного каталога.
Он шагал по улице и внимательно разглядывал свои покрытые пылью ботинки.
«Нет, нет… Она уже не в тайге. Она в Тора-хеме. Она возвратилась. Ее нашли. Она возвратилась!
Тоджа… Тора-хем. Тайга. Идиотство!.. Э-эх!.. Сами небось сидят в тени, а девчонку загнали в такую поездку. Библиотекари! Деятели! Бумажные крысы!..
Лера!..»
И вдруг перед ним возник почему-то весь угол знакомой комнаты методкабинета. Он увидел ее лицо. Оно вставало перед ним с тем нежно-задумчивым, светящимся и вместе вздорным выражением, которое он вспоминал теперь не зрением, а другой, лучшей памятью, которой раньше у него как будто не было.
Он видел ее ладонь. Ее указательный палец, измазанный чернилами. На середине ладони, на пыльной, узкой, детской руке, седая звездочка пуха. Эту звездочку она внимательно и удивленно разглядывала. Он слышал тишину комнаты, он видел старую собаку, стоящую на задних лапах у Лериного окна…
Оглянулся, тряхнул головой и с досадой зашагал к Лериному дому.
Недалеко от этого белого дома с еще не оштукатуренными колоннами лежала продольная балка. Енисей бился о балку.
«Если она вылетит из Тоджи самолетом, то это час, два… не больше. А вдруг поедет вниз по реке, на плотах? С нее станется!
Плотом — это пять, нет, пожалуй, даже дней шесть пути.
Глупо. Невероятно глупо. И даже как-то подло! Где она в самом деле, черт ее побери?.. Будто она не знает, что я буду справляться о ней, что она может понадобиться мне?
Она мне нужна!..»
«Нужна», — шуршала галька, «нужна», — кричала (птица, «нужна», — отстукивали шаги.
И за это «нужна», в котором он вынужден был признаться себе, за это «нужна», о котором он не догадывался и которое пришло только потому, что ее не было и это рождало сопротивление, которое, быть может, она сама не в силах была бы ему оказать, — он злился на нее, как только мог и умел. Злился и в то же время с какой-то пронзительной отчетливостью видел ее перед собой — с ее робостью, дерзостью, растрепанными от ветра волосами, летящим платьем, облепившим детские тонкие ноги. Задыхаясь от злости и мстя, он говорил надменно:
«Лера, я, кстати, в библиотеку заходил. Вас не было. Мне книга понадобилась… Не откажите в любезности (или так: «Будьте ласковы…»)».
А можно и этак:
«Лера, я из дому письмишко, голубчик, получил. Ваша бабка о вас запрашивает. Что ж это вы на письма не отвечаете? То, бывало, с дороги по десять страниц катали!.. И вдруг — здрасте! Мне, что ли, прикажете за вас отвечать? Горе мне с вами, беда, и больше ничего. Живы? Здоровы? А то я, признаться, и сам забеспокоился. А вы, однако, подросли, подросли. Пройдет годочков этак пять, и будет полный порядок. Ну, ну…»
Или так: он берет ее руки в свои и изо всех сил стискивает их, как делал это мальчишкой во дворе с какой-нибудь занудой-девчонкой, вмешавшейся в игру.
«Не лезь! Не лезь! Не лезь! Слышишь?.. Не лезь!»
Или так: он видит рядом с собой ее растерянные блестящие глаза, ждущие, спрашивающие, и, лениво позевывая, тянет: «Извините, Лера. Не выспался».
Нет, он не знал, что можно так ненавидеть. Просто не знал. И, ненавидя (ненавидя!), стоял как прикованный на углу и глядел на занавески Лериного окна, на плотно запертые рамы. Он глядел на этот двор, по которому столько раз ходили ее ноги в сандалиях.
Воспоминание о каждом косолапом шажке чуть повернутой внутрь правой Лериной ноги перехватывало Шумбасову дыхание… Шагали ноги. Потом она заходила в комнату, откидывала занавеску, открывала окно. Под окнами был Енисей.
Енисей!.. Но если она поедет вниз по течению, это значит… Это значит — пороги!
— Доктор, сегодня, кажется, очень жарко на улице? — кокетливо сказала Шумбасову молодая подавальщица в столовой. — Вы нынче такой сердитый!
Он отставил щи и сказал сквозь зубы:
— Будешь тут сердитым! Невозможно есть эту бурду. В этакую жарищу не могут подать человеку холодной окрошки!..
Вечер, вечер… Духота. Темнеет. В глубине улиц уже совсем темно, но, если опустить голову, под ногами еще отчетливо видна пыль на дороге. В духоте, в полутьме сияют мелкими разбрызганными лучиками первые зажегшиеся огни.
На лавках у почты сидят люди — два геолога в соломенных шляпах, какой-то толстый дяденька, пожилая гражданка.
На кызылской почте много народу. Взяв через головы телеграфный бланк, Шумбасов ленивой, задумчивой походкой отходит в угол и там, стоя (придерживая одной рукой сползающий пиджак), быстро, решительно и задумчиво заполняет бланк:
«Тоджа. Тора-хем. Востребования. Соколовой Валерии Александровне».
— А подписи не будет? — подняв на Шумбасова смеющиеся глаза, спросила телеграфистка.
— Не будет.
Шумбасов ушел, а телеграфистка, вглядываясь в его почерк и приоткрыв рот, все еще держала в руке бланк.
«Люблю» — было единственное слово, торопливо набросанное под адресом на бланке.
— Принимай, Маня, принимай, Маня. Тора-хем. Востребования. Соколовой Валерии Александровне. 20.00. Люблю.
— Чего?
— Люблю. Давай — люблю. Передавай в Тора-хем.
Телеграммы из Кызыла в Тора-хем передаются по радио. Сперва позывные:
— Шесть, семь, восемь. Восемь, семь, шесть… Как меня слышишь, как меня слышишь, как меня слышишь? Ондар, Ондар, Ондар, говорит Кызыл. Говорит Кызыл. Говорит Кызыл. Говорит Маня. Как слышишь меня, как слышишь меня, как слышишь меня? Вот так.
Тора-хем. Тоджа. Востребования. Соколовой Валерии Александровне.
Люблю.
Повтори, как слышал, повтори, как слышал, повтори, как слышал.
— Слышимость нэважная. Слышимость нэважная. Слышимость нэважная.
Тора-хэм. Востребования. Тора-хэм. Востребования. Тора-хэм. Востребования.
Соколовой Валэрии Алэксандровой. Соколовой Валэрии Алэксандровой. Соколовой Валэрии Алэксандровой.
Люблю. Люблю.
Вот так. Как мэня поняла? Как мэня поняла?..
— Систиг-хэм, Систиг-хэм, Систиг-хэм. Говорит Тора-хэм. Говорит Тора-хэм. Говорит Тора-хэм. Говорит Ондар.
Катья, как мэня слышишь, как мэня слышишь, как мэня слышишь?
Востребования. Соколовой.
Люблю.
Как слышала, как мэня слышала, как мэня слышала? Повтори: люблю.
Прием. Прием.
— Слышимость плохая. Слышимость плохая. Слышимость плохая. Люблю. Люблю. Люблю.
Соколовой Валерии Александровне. Соколовой Валерии Александровне. Соколовой Валерии Александровне.
— «Люблю». Так, что ли? Давай подтверди. Давай подтверди: «Люблю».
«Люблю» — сквозь тайгу, сквозь горы и Енисей, сквозь озера и степи.
«Люблю» — одно-единственное короткое слово.
— Подтверди, как слышал. Подтверди, как слышал. Подтверди, как слышал.
Как меня понял? Давай повтори:
Люблю!
Летόвка — пребывание стад на летних пастбищах.
