В зале послышался неодобрительный шум.
Сизов постучал карандашом о графин.
— Простите меня, товарищи, — сказал я.
Сизов снова поднял руку.
— Товарищ Арефьев, как я и предполагал, исчерпал свой регламент, не сказав, по-видимому, главного. Лично я предлагаю продлить ему время. Товарищ Арефьев, очевидно, волнуется…
Зал молчал. Я чувствовал, что люди еще не определили своего отношения к моему выступлению. Активная нелюбовь к затянувшимся собраниям мешала им высказаться за продление срока регламента.
— Значит, продлили, — возвестил Сизов и, обращаясь ко мне, предупредил: — Старайтесь говорить покороче.
— Хорошо, — сказал я. — Так вот, товарищи, я ошибся в Крамове, и вы, видимо, ошибаетесь в нем. Он не тот человек, за кого мы его принимаем.
— Кто же он, зверь какой, что ли? — выкрикнули из зала.
— Он чужой человек, — твердо сказал я. — Он не любит людей. Посмотрите, как живут его рабочие. Барак, нары, белье постельное не у всех… Однако с рабочими он заигрывает, потому что знает: с рабочим классом у нас в стране шутить нельзя. Он посылает за курицей для больного рабочего, но здравпункта на своем участке не открывает. К чему? Ведь здравпункт, жилые дома, постельное белье не входят в показатели выполнения плана. На его участке нет коммунистов. Зачем они ему? Только мешают. Он подбирает людей с изъянами в биографии, потому что с ними проще, можно обращаться к помощи кнута. Он воспитывает людей не в духе преданности делу, а в духе личной к нему преданности: кому деньги, кому кнут, кому свой портрет с надписью…
Я остановился. От моего первоначального спокойствия не осталось и следа.
Атмосфера в зале накалялась.
— Он насаждает чуждые всему советскому духу, чуждые нашему строю методы! — крикнул я. — Это не наши методы, товарищи!
— Факты! — крикнул из президиума Фалалеев.
— Факты? — переспросил я. — Я не следователь, я не проверял деятельности Крамова. Я говорю то, что чувствую, ощущаю…
Люди в зале неодобрительно зашумели. Кто-то крикнул из зала:
— Факты давай, факты!
Я растерянно смотрел в зал. Я был смущен, сбит с толку.
— Факты найдутся! — с новой силой крикнул я. — Ладо только внимательнее присмотреться! А пока… пока я хочу задать товарищу Крамову два вопроса. Зачем он послал шофера Зайцева в комбинат? И второй вопрос: какие он имеет фронтовые награды?
Потоптавшись еще несколько секунд на трибуне, я при общем молчании сошел в зал.
Теперь, когда прошло много времени, я могу более или менее спокойно рассказывать об этом собрании, посмотреть на себя со стороны. Но тогда мысли мои смешались. Я чувствовал только одно — меня не поняли, не поддержали. Провал был полный.
Когда я сошел с трибуны, слова попросил Фалалеев.
— Ну вот, — медленно начал он, опершись обеими руками о трибуну, — мы выслушали речь товарища Арефьева… если это можно назвать речью. Сумбур какой-то у товарища Арефьева получился. Вот он тут вопросы Крамову задает. А я бы ему самому задал вопросы. Кто изо дня в день давал проходку? Кто, я спрашиваю, — Арефьев или Крамов? Кто, следовательно, выполнял свой долг перед родиной — Арефьев или Крамов? Слов нет, товарищи, у Крамова имеются недостатки. Некоторое пренебрежение к вопросам быта, например. Так ведь и я его за это критиковал. Могу еще добавить: с инженерно-техническим персоналом среднего, так сказать, звена грубоват бывает товарищ Крамов. И за это мы его покритикуем. Но то, с чем выступил Арефьев, — это же, товарищи, поклеп, клевета! За такую демагогию из партии исключать надо!
Он с размаху ударил ладонью по трибуне, обвел глазами зал и вернулся за стол президиума.
Я сидел рядом с Агафоновым, опустив голову. И тогда слова попросил Крамов.
При звуке его голоса я взглянул на него. Крамов спокойно поднялся на трибуну, постоял несколько мгновений и… улыбнулся. Это была так хорошо знакомая мне, ясная, открытая, синеглазая улыбка.
— Ну что ж, товарищи, — негромко начал Крамов, — сначала я должен ответить на те два вопроса, которые мне задал Андрей Арефьев.
И то, что Николай Николаевич произнес эти слова улыбаясь, и то, что он назвал меня не просто «Арефьев» и не «товарищ Арефьев», а дружески «Андрей Арефьев», сразу как-то разрядило обстановку и расположило зал к Крамову.
— Первый вопрос такой, — продолжал Николай Николаевич: — зачем я посылал шофера, который погиб при обвале? Я понимаю Арефьева, он намекает на то, что я, следуя своей «зверской» натуре, послал человека, невзирая на предупреждение о лавинной опасности. Да, товарищи, я послал шофера, невзирая на этот приказ. У меня заболел рабочий. Сердечный приступ. А медикаменты в моей аптечке кончились. У меня не было под рукой шофера, я отпустил его накануне в поселок. Но подносчик взрывчатки Зайцев сам вызвался поехать за лекарством, спасти человека. И он поехал, потому что был настоящим советским полярником. Он погиб на посту, спасая своего товарища рабочего. Вечная ему память!
Крамов сделал выразительную паузу.
— Теперь, — он глядел прямо в зал, — второй вопрос: о наградах. Нс знаю, какие уж этот вопрос преследует цели. Отвечаю: я награжден орденами Отечественной войны и Красного Знамени.
— Какую должность занимали? — выкрикнул я, подаваясь вперед.
— Служил в разных штабах, — ответил Крамов и пожал плечами. — Надеюсь, в этом факте вы не усматриваете ничего предосудительного?
Но тут на меня со всех сторон зашикали, закричали, и я снова сел, еще ниже опустив голову.
— Я не буду оправдываться, — продолжал Крамов, — потому что хорошо понимаю Андрея и чувства, которые руководили им.
— Что вы имеете в виду? — снова крикнул я.
— Сейчас объясню. Представьте себе, товарищи: приезжает на далекую и трудную стройку молодой инженер… ведь каждый из нас был молодым. Представьте себе инженера, окончившего институт с отличием, как например, наш товарищ Арефьев. Есть два типа людей: одни, окончив вуз, понимают, что заложили только фундамент знаний, что им еще надо много учиться, совершенствоваться, расти и, главное… быть скромными.
Крамов держался так, будто его не касались ни мои обвинения, но то, что он сейчас говорил сам. Просто он давал совет, совет выдержанного, благожелательного, опытного человека.
— Но есть второй тип людей, — продолжал Крамов. — Едва окончив вуз, да к тому же с отличием, они, начитавшись келлермановских утопий, начинают воображать себя этакими мак-алланами, рожденными соединять материки. Своего рода культ собственной личности, товарищи. А жизнь бьет по носу таких мак-алланчиков…
В зале раздался одобрительный смех.
— Жизнь не хочет считаться с их непомерными претензиями и непомерно раздутым самомнением, — продолжал Николай Николаевич. — Она немедленно заводит их в тупик. На деле оказывается, что мысленно соединить материки легче, чем установить в незнакомых условиях компрессор или произвести врезку. Но партия, родина требуют от данного товарища не утопически восторженной болтовни, а будничной, конкретной работы.
И вот настает день, когда товарищу приходится поступиться своим честолюбием, своим — я хочу назвать вещи их именами — карьеристским честолюбием и пойти за советом к простым, рядовым инженерам, которые звезд с неба не хватают, но несколько гор на своем веку пробурили. Так было в данном случае, вы сами это услышали из уст инженера Арефьева.
Ну что ж, молодой специалист пришел за советом, и старший по опыту и возрасту инженер дал ему свои советы — обычное дело! Таким это дело показалось и мне, таким на место Арефьева показалось бы оно и девяноста девяти молодым специалистам из ста.
Но Арефьев не девяносто девять. Он один из ста! Получив советы и воспользовавшись ими, он затаил в душе злобу на советчика. Ведь он, этот советчик, стал невольным свидетелем беспомощности заполярного мак-алланчика!
Дальше — больше. Крамов даст высокие темпы проходки. Арефьев топчется на месте. Как это объяснят те девяносто девять молодых инженеров, о которых я говорил? Да очень просто! У Крамова побольше опыта, — значит, надо поучиться и догнать его… Но для одного из ста такой вывод унизителен. И он выдумывает другие причины, другое объяснение.
Пусть это объяснение позорит старшего товарища, который протянул ему руку в беде. Все причины хороши, лишь бы реабилитировать свою исключительную личность, лишь бы смешать с грязью, устранить того, кто в сознании исключительной личности представляется ей конкурентом.
Я не высказываю ни возмущения, ни обиды. Я просто констатирую факты, — говорил Николай Николаевич, отхлебнув глоток воды из стакана. Товарищ Арефьев молод. Он кандидат партии. Его надо воспитывать. Как — это дело парторганизации. Он зазнался. Надо с высот келлермановских утопий опустить его на трезвую советскую землю. И поскорее, пока он еще молод и поддается исправлению.
