Геннадий усмехнулся. Не усмехнулся даже, а как-то неуверенно хмыкнул.
— Ну вот… зачем же грубить?
— Это я к слову… Ответьте мне лучше на такой вопрос. Во времена фашизма в Германии были в ходу, как вы выражаетесь, такие моральные ценности, как насилие, ложь, клевета, подавление личности сверхчеловеком и прочее. Значит, и вы, исповедуя свою философию, стали бы завоевывать себе место под солнцем кнутом и доносом?
— Но…
— Подождите! Я терпеливо слушал вас. Теперь послушайте вы. Любой строй, кроме нашего, порождал афоризмы типа — «не обманешь — не продашь», «своя рубашка…» и так далее. Значит, что? Значит, они там выгодны, эти моральные нормы. Безнравственны, но выгодны. Различаете? А у нас, как вы сами изволили заметить, выгодно быть хорошим. Выгодна нравственность! Я, откровенно говоря, давно не слышал такого веского аргумента в защиту советского строя.
— Ну, знаете! Я против строя ничего не имею.
— И за это спасибо. От имени нашего строя. Вы говорите, чем вы, поддельный, отличаетесь от Иванова подлинного? Тем, что вы жидкость, принимающая форму сосуда в зависимости от обстоятельств… И еще тем, что Иванову быть хорошим доставляет радость, а для вас это потная работа… А так все верно, иллюзия налицо. Живите себе и размножайтесь. Вреда от вас не будет. По крайней мере, при существующем строе.
Геннадий растерялся. Он не успел даже обидеться. Ну — бухгалтер! Все по-своему повернул…
— Мы говорим мимо друг друга, — сказал он. — В разных плоскостях. У нас не получилось точки соприкосновения.
— И слава богу, что не получилось! — неожиданно резко сказал сосед. — Мне не очень хотелось бы… соприкасаться.
Он взял полотенце и вышел.
Самое странное во всем этом было то, что Геннадий не чувствовал себя ни оскорбленным, ни особенно задетым. Он мысленно еще раз повторил слова своего колючего соседа и нашел, что «старая перечница» — великолепный мужик. Умен и темпераментен, не стесняется в выражениях… Я бы на его месте еще не так! Не суй людям под нос свое грязное белье!
Нет, правда, с этим дядькой хорошо бы подружиться. Интересно, кто же он все-таки? Высек меня, понимаешь, и пошел руки мыть…
Геннадий живо переоделся, уложил пижаму и термос в чемодан, пошел к диспетчерше. Был второй час ночи.
— Мать, — сказал он, — понимаешь, какое дело — домой мне срочно надо. Звонил сейчас — дочь больна, оперировать будут.
— Вот беда-то!..
— То-то и оно. Уж ты меня выпусти. Поеду шагом. Я сам очень жить люблю.
По дороге он пел песни. Ему хотелось поскорей вывезти эти проклятые дрова и зажить по-человечески в уютном доме Княжанских.
А на перевале шли дожди. Вода в Каменушке прибывала.
Маша спросила Фокина:
— Слушай, Фокин, ты знаешь такого Русанова у вас на базе?
Сосед мылся под краном, громко фыркнул.
— Как же не знаю? Знаю. Он теперь на моем месте работает, бригаду принял, когда я на большегруз перешел. Лихой парень… Таких лихих на кладбище много.
— Он вернулся с Делянкира?
— Час назад его видел. Ходит по поселку фертом. Одеколоном пахнет.
Маша тут же отправилась искать попутку. За что она себя уважала, так это за настойчивость. Нужен Русанов? Будет. Триста строк она из него сделает. А может, и пятьсот, как повернется.
Карев вчера сказал:
— Я вас попрошу, Мария Ильинична, вот о чем. Будете писать — нажмите на философию труда. Понимаете? В обрамлении эмоций, разумеется. — Он улыбнулся. — А то я тут на днях любопытного типа встретил. Урод какой-то, честное слово. Развивает идею спекулятивного альтруизма, что ли. Сразу и не поймешь… Так вот вы ему что-нибудь противопоставьте в этом вашем Русанове.
На «Заросший» она приехала в обеденный перерыв и решила, что лучше всего сразу найти Княжанского. Дом его она знала. Возле дома сидел лохматый неряшливый пес с тяжелой и неподвижной, как у идола, мордой и покорными глазами.
Маша в нерешительности остановилась. Пес этот был обыкновенной дворняжкой и, как всякая дворняжка, утратил почтение, но приобрел дурные привычки. Например — кидаться в объятия и бить лапами по груди.
На Маше был новый плащ.
Поэтому она сказала:
— Джек! Только без глупостей, ладно?
Джек встал, отряхнулся, и в глазах его появилось желание поздороваться. В это время дверь на крыльцо открылась и вышел незнакомый Маше молодой парень.
— Здравствуйте! — сказала Маша. — Княжанский дома?
— Скоро будет… Вы заходите…
— А Герасим что, на работе?
— Девушка, — нетерпеливо поморщился Геннадий, — заходите, прошу вас. Я не люблю разговаривать на крыльце в такую погоду.
— И Веры тоже нет?
— И Веры нет, и девочек нет… И воды вот тоже нет. — Он протянул испачканные руки. — Кран чиню… Да никак не починю. Вы не сантехник, случаем?
— Нет, — растерянно сказала Маша. — Может, я погуляю пока?
— Как хотите.
— Ветер на улице.
Геннадий рассмеялся.
— Ну, знаете! Придется мне за вас решать. Проходите. Вот моя комната. Журналы полистайте или музыку послушайте, на магнитофоне новинки… А я, с вашего позволения, пойду дочинивать.
«Жильца, что ли, Герасим пустил? — подумала Маша. — С чего бы это?»
Она огляделась. Комната была обставлена со вкусом. Одну стену занимал стеллаж с книгами; левая его часть была ниже и шире, книги на полках лежали в беспорядке. Другая стена была целиком занята яркой гардиной, подвешенной на кольцах к медному пруту, и это сочетание красно-зеленого полотна с медью и крупными костяными кольцами было неожиданно удачным. Светлые обои делали комнату просторней. Мебели почти не было: тахта, стол и низенькая тумбочка, на которой стоял магнитофон.
«Хорошо устроился, — подумала Маша. — Это что? Мопассан. Так-так… На французском. Киплинг. Рядом Овидий. Латынь…»
— Вот тебе раз, — сказала Маша. — Это что же — тот самый? Ну конечно. Могла бы догадаться — кого еще Герасим к себе пустит? Они тут в этого Русанова поголовно влюблены… А он сидит на кухне и чинит кран.
В углу лежали бандероли с книгами: адрес был написан крупным женским почерком. Мать? Жена? Нет, жена вот эта, на фотографии, с огромной пушистой косой вокруг головы… Странно, забыла даже, что когда-то женщины носили косы… Или невеста? Она оказалась глупой и взбалмошной, не захотела поехать с ним на Колыму, сидит в Москве и сторожит квартиру, а мама шлет ему теплые носки… Молода вроде для невесты… Может быть, сестра?
— Не соскучились?
— Да нет еще.
— Герасим вот-вот придет.
— Хорошо. Я не спешу…
Нет, это не сестра. Не похожа… Такой… на редкость интересный парень. Она подумала об этом и смутилась, потому что всю жизнь повторяла чужие слова о красоте душевной и о том, что внешность — это ерунда и пережиток… Пусть ерунда, пусть пережиток, но ей приятно смотреть на него.
— А я ведь к вам, — неожиданно сказала Маша. — Вы Русанов?
— Русанов…
— Ну вот видите… Так получилось, извините. Я хотела отыскать вас через Герасима, потом догадалась.
Геннадий кивнул на сложенные в углу бандероли.
— Адресок помог? Вы любопытны.
— Профессия такая. Я журналист. Корреспондент районной газеты. Стогова… Хотела бы с вами поговорить.
— Этим мы сейчас и займемся, — любезно сказал Геннадий. — Только кто же беседует всухомятку? Не поставить ли нам чайник?
— Поставить, — согласилась Маша.
— И варенье открыть?
— Открыть.
— С вами легко разговаривать. Простите, как вас прикажете называть?
— Мария Ильинична… Но лучше просто Маша.
— Хорошо, я буду называть вас Машей. Тем более, что мы с вами уже знакомы.
— Разве? — удивилась Маша.
— Вы оказали мне большую услугу, подвезли однажды к доктору Шлендеру, помните?
— И правда… Только…
— Изменился немного? Что делать. Все мы стареем. Или лучше сказать — мужаем… Вы приехали, чтобы написать обо мне очерк?
— Вы ясновидец. Я действительно хотела бы…
«Конечно, ты хотела бы, — подумал Геннадий. — Еще бы! Такой материал! И напишешь. Как миленькая напишешь».
Вслух, однако, он сказал:
— Мал я еще, чтобы обо мне очерки писать. Дайте подрасти. И вообще, это невежливо начинать знакомство с профессиональных разговоров. Ешьте лучше тянучки. Вы когда-нибудь ели тянучки из сгущенного молока? Ну-ка, держите банку. Сам сварил, между прочим. В детстве я был сластеной и вечно придумывал всякие штуки.
— А я любила мак.
— И вы таскали его из банки горстями, я угадал?
— Ложкой, — рассмеялась Маша. — Я была воспитанным ребенком… Скажите, Геннадий… Я видела у вас несколько книг. Откуда вы так хорошо знаете языки?
