И я поторопился уехать. Мне казалось, что честность и долг перед памятью погибшего требуют этого. Я был уверен в том, что крепнущее во мне чувство к Анне оскорбит ее — женщину, которая была и будет верна Дмитрию.
Когда прощались, Анна обняла и поцеловала меня. Это был спокойный, благодарный поцелуй. Но он надолго запомнился мне.
— Будьте счастливы, — сказала Анна и, наверное, по привычке к Андрейке поправила шарф у меня на шее. — Я очень хочу вам этого. Вы с Димой… — Ее губы дрогнули и припухли.
Андрей сопел и кусал крючок на вороте своего пальто.
Да. Вот так. А спустя два года Анна вышла замуж. Она написала мне большое письмо. Подробно рассказывала о муже, о том, что они давно знакомы и Аркадий Михайлович очень помог ей во время войны, в конце блокады, когда Андрейка уже совсем умирал.
Я ничего не ответил Анне. Все это произошло неожиданно быстро. И было мне тяжело и больно.
«Всего два года прошло, — думал я, — и вот вошел в ее жизнь другой человек». Еще немного, и Анна забудет Дмитрия. Быть может, сейчас она не любит мужа. Просто «устраивает» свою жизнь. Но новое материнство привяжет ее к нему. Она привыкнет к его рукам, к его заботам о ней. Она почувствует в нем ревность к ее прошлому. Почувствует, что ему неприятно упоминание об этом прошлом. И чтобы угодить мужу, чтобы не нарушать мира и спокойствия в семье, будет реже возвращаться к мыслям о Дмитрии. И мне уже стало казаться, что и ждала она его столько времени не из сильного чувства к нему, а из врожденной честности и по инерции, по привычке, что ли. Мелькнула мысль, что, может, к лучшему то, что он умер. Как бы встретила Анна безногого калеку? Сколько выдержала бы с ним?
Забрался я тогда в самую глушь. Работал на выездных научных станциях в Караге, Олюторке, Апуке. Любовь к камчатской дикости у меня в крови. В девятисотом году дед с сахалинской каторги бежал в Приамурье. С тех пор осели мы на Востоке.
Работы было невпроворот. Все рыбное хозяйство за время войны порушилось. Много тогда я работал, с азартом, со злостью.
А за Урал только этой весной выбрался. Послали в Ленинград в командировку. Большой это срок — семь лет, но многое там вспомнилось, в Ленинграде. Не сквозь дымку времен, не тускло, а как будто вчера все это было: война, Ханко, Дмитрий, то, как чадила у него на груди шинель, как Анна сказала, что ждала его, ждала до самого моего приезда. Я решил зайти к ней, упрекнуть за поспешность, с которой она начала новую жизнь.
Они живут теперь в Автово, в квартире мужа Анны.
На мой звонок, как и в тот мой приезд, двери открыл Андрейка. Правда, называть его так, пожалуй, уже не следовало: он сильно вырос, а ручищи у него стали побольше моих.
Андрейка не узнал меня. Но когда я кинул ему пальто так, как сделал это тогда, да еще сказал: «Смотри не упади. Не запутайся в полах!» — то он узнал меня и засмеялся.
— Здравствуйте, дядя Федя.
Девочка лет трех в синих длинных штанишках и красной кофточке встретила нас у порога комнаты.
— Это Леночка, — сказал Андрейка и подтолкнул ее ко мне.
Леночка долго смотрела на меня. Губы ее вдруг начали пухнуть. Совсем как у Анны, когда мы прощались. Она уцепилась за штанину Андрейки, всхлипнула, заплакала.
— Она всех чужих боится, — смущенно объяснил он и принялся неуклюже и трогательно утешать сестру: — Ну чего ты? Ну скажи дяде «здравствуйте». — Но Леночка не захотела со мной здороваться.
И впервые я подумал, что мне не следовало приходить. Ну, если Анна забыла Дмитрия, то что может изменить мой приход? И что этот приход даст мне? Стало как-то нехорошо, неудобно.
В комнатах было уютно. Чувствовалось, что живут тут в достатке и поэтому могут тратить деньги на красивые вещи, дорогие книги.
Ни фотографий Дмитрия, ни других его следов не было видно.
Анна и Аркадий Михайлович еще не возвращались с работы. Я сидел, ждал их, и мне делалось все тяжелее и неудобней. Леночка по-прежнему дулась на меня, пряталась за стул и оттуда говорила: «Дядь-бяка, дядь-бяка». Андрейка хлопотал у телевизора и ни о чем меня не спрашивал. А когда я собрался с духом сам спросить его об отце, щелкнул замок и из передней загремело: «Андрюха, на выход!»
— Это папа, — сказал Андрейка и облегченно улыбнулся. Ему, видно, тоже было как-то не по себе. — Папа всегда так кричит, когда раньше мамы домой приходит.
— Андрюха, бандит, долго я тебя ждать буду?
Андрейка вышел. Леночка, топая туфельками и раскачивая бант и фонтанчик волос на затылке, побежала за ним.
— Кто сидит в нашей избушке? Кто повесил это пальто на вешалку? Чей тут русский дух? — басил за дверями Аркадий Михайлович, и я слышал, как он снимает галоши.
Потом все затихло. Только Леночка спрашивала: «Ты хорошо работал сегодня, папа? Папа, ты хорошо работал сегодня?»
Басистый голос очень подходил к внешнему облику Аркадия Михайловича, к его росту, широким плечам, грубоватому лицу и растрепанной шевелюре, которую он все пытался причесать и пригладить.
— Рад познакомиться с вами. — Он, сильно встряхнув, пожал мне руку, и приглаженные волосы опять рассыпались на его голове. Не отводя глаз от моего лица, Аркадий Михайлович подтянул к себе стул и сел. Дочка все не отставала от него, теребила за карман пиджака, спрашивала: «Ты сегодня как тигр работал, да, папа?»
Он дернул ее за бант, помедлил.
— Нет. Сегодня нет. Андрюха, забери-ка пигалицу к себе, в ту комнату.
Аркадий Михайлович говорил и держался просто. Был он уже далеко не молод.
— Значит, это вы — друг его отца? — Он кивнул вслед Андрейке.
— Нет. Просто встретились однажды. На фронте.
— Аня говорит, Андрей здорово похож на него. Как вы находите?
— Да. Нахожу.
— Я должен поблагодарить вас за заботу об Ане. За помощь ей.
— Ерунда, — перебил я. — Скажите лучше, как она сейчас?
— Все хорошо сейчас. Дети здоровы. На работе у нее тоже все в порядке. Словом — все нормально. — Он поправил галстук, сплел в замок пальцы и похрустел ими.
Быть может, из-за этого его жеста, быть может, из-за интонации, с которой он говорил, мне показалось, что за словами «все нормально» скрывается гордость его, Аркадия Михайловича, уверенность в том, что это он вернул Анне спокойствие, а может, даже и счастье. И я сказал то, что мне, наверное, не следовало говорить.
— Последние слова Дмитрия были об Анне. У него были ампутированы ноги. Гангрена. Он застрелил себя, чтобы не мешать мне, а самому не умереть в плену. Это один из самых сильных и честных людей, которых я встречал в жизни. Я не хочу, чтобы Анна забыла его. Понимаете, не хочу потому что… Потому что нельзя таких забывать…
Аркадий Михайлович сжал перекладину на спинке стула и низко нагнулся ко мне. Он был взволнован, но сдерживал себя, старался держаться спокойнее.
— Вы зря горячитесь. Хотя я и понимаю вас. Я и сам знал, что Дмитрий был настоящим человеком. Анна не могла так любить плохого. Сейчас она привязалась ко мне, может, она и любит меня. Да. Любит. Ладно об этом. Скажите, вы и Анне хотите рассказать все это… То, как он умер? Еще раз ударить ее?
Раздражение, которое вызывал у меня Аркадий Михайлович, теперь угасло. Я видел перед собой уже стареющего мужчину, с грубым и честным лицом. Взволнованного не за себя, а за Анну. Оберегающего ее покой.
— Не знаю, — сказал я.
— Не надо. Можете думать обо мне все, что вам угодно. Так много горя было у Ани. Зачем вам нужно видеть ее, напоминать обо всем этом опять? — Он прищурил покрасневшие глаза и, верно, досадуя на себя за слабость, тряхнул головой. — Я люблю Анну. Я понял все, что вы хотели сказать. Но она… Нужно ли…
Он все не мог найти нужного слова. Эта пауза была трудной для нас обоих.
— Анна скоро придет, Аркадий Михайлович?
— С минуты на минуту.
— Вы скажете Андрейке, чтобы он молчал?
— Андрюха любит мать. Он все поймет.
В передней Аркадий Михайлович помог мне одеться. Мы опять пожали друг другу руки.
На лестнице, как всегда весной, пахло сыростью. Перила были влажными.
Я спускался вниз и все не мог решить, правильно ли я делаю, что ухожу, не повидав Анну.
Наверху зачастили шаги. Кто-то быстро бежал по ступенькам и шумно спрыгивал на площадки. Это был Андрейка. Он догнал меня уже в подъезде. Пальто на нем было не застегнуто, кепка зажата в руке.
— Дядя Федя, обождите! — Он запыхался и часто облизывал губы. — Я слышал все… Я провожу вас, можно?
— Конечно, идем… Андрей.
Темнело. Людей на улицах было мало. В окнах зданий зажигались первые огни.
Я сказал Андрейке, что очень боялся идти к ним. Боялся, что они совсем забыли отца. Но, кажется, это не так. Правда, мне непонятно, почему он, Андрейка, ничего не спрашивал у меня о нем.
— Ты можешь объяснить это?
— Мама теперь плачет редко, — не отвечая на вопрос, сказал Андрейка. Он надел кепку. Потом снял опять. — А когда она говорит, что ей очень грустно, я хожу с ней вместе гулять. Просто так. По улицам. И ей от этого лучше. И мама говорит, что очень хорошо то, что я есть. То есть, что я родился. Понимаете?
