— Ну, что ты! По культуре разума мы с тобой одинаковы, — проговорил академик, и, видя по ее глазам, как она спрашивает, что же это такое — культура разума, он пояснил: — Я вот однажды в Париже встретился с академиком Бенда. Ума палата у человека. Все знания у него в голове, как товары в универсальном магазине. Знания большие. А в бога верит. Я и подумал: «Эх, ты. По культуре-то ума любой пионер выше тебя: в бога не верит, значит не верит в святых, в ангелов, чертей, ведьм и домовых». Отношение человека к миру, к труду, к людям к составляет культуру разума. По знаниям Бенда куда выше тебя, а в бога верит; стало быть, тут ты выше его: веришь в науку, в человека, а не в боженьку. Что же, знание — дело наживное. Учись. Я помогу. Лена поможет.
— Ох, страшно! И что-то станет со мной?
Через полуоткрытую дверь виднелся профиль Акима Морева: он сидел за столом и был настолько углублен в чтение, что даже не услышал, как вошли Иван Евдокимович и Анна. Академик, показывая на него, сказал:
— Смотри, Аннушка. Аким Петрович собирается выступить на пленуме. Ну, прочитал бы парочку передовых в газете и выступай. А он — готовится. Видишь, какая гора книг на столе? Человек он умный, а учится. И стыдиться и охать тут нечего. Учиться надо. Всем, не только тебе одной.
1
Пленум обкома партии открылся в субботу, ровно в двенадцать часов дня. К этому времени небольшой зал с боковыми ярусами был уже переполнен. Первые ряды заняли члены пленума, дальше и ярусы — гости: заведующие отделами обкома, горкома, директора крупных заводов, фабрик, институтов. Перед началом заседания люди толпились в коридорах, около раздевалки: одни — ожидали чего-то необычайного, другие — меланхолически заявляли:
— Как и в прошлый раз, прослушаем «всеобъемлющий».
— Сколько на «всеобъемлющий» понадобится нашему первачу?
— Как всегда, часа четыре.
— Ох, любит: дай десять часов — десять прокалякает.
— А ведь какой был! Какой был, — с сожалением вздыхал кто-то.
Акима Морева все это вместе взятое, особенно слова «какой был», кольнуло: он понял, что к Малинову у участников пленума двоякое отношение. С одной стороны, его уважали, ценили за проявленный героизм в годы войны, с другой — подсмеивались над ним, называли «головой», «первачом», или с сожалением произносили: «А ведь какой был».
«Страшно, когда о тебе так будут говорить: «Какой был». Да что же это он, Малинов? Оглох?» — подумал он и вдруг услышал, как кто-то сказал:
— Увертыш. Я с ним вместе институт кончал, так мы его все там так и звали «увертыш»: и от занятий и от экзаменов увертывался, а с трибуны соловьем заливался.
Аким Морев обернулся и увидел Николая Кораблева, Ларина и Ивана Евдокимовича.
— Потому он меня и недолюбливает: знает; не забыл я кличку, — говорил Ларин, уже заметив Акима Морева. — Подходите. Подходите, Аким Петрович. Вступайте в наш курень.
Но в эту секунду к Акиму Мореву подскочил Петин и таинственно шепнул:
— Семен Павлович вас зовет.
— Где он?
— В той комнате.
Аким Морев отворил дверь комнаты, намереваясь войти, но навстречу во главе с Малиновым уже шли члены бюро обкома.
— Ищем тебя, Аким Петрович. Ты уж не жури нас — не ухаживаем: не гость, а свой. Айда в президиум.
— Я не член бюро. Побуду в зале, как и все.
— В демократию играете? — сказал Малинов, прижимая локтем папку с докладом так, словно кто норовил вырвать ее у него.
В зале, в третьем ряду, сидели Ларин, Николай Кораблев, Иван Евдокимович. Аким Морев подошел к ним:
— Примите меня…
За столом президиума расселись члены бюро обкома. Среди них — председатель облисполкома Опарин, небольшого роста, с крепкими зубами, улыбающийся, видимо весельчак и неунывала. Рядом с ним — человек с пестрым лицом. Оно у него пестрое, тощее, нос и подбородок заострены, вытянуты, из-под пенсне поблескивают крупные белесые глаза.
Аким Морев спросил Ларина:
— Кто это, в пенсне?
— Сухожилии. Второй секретарь горкома. Первым числится Малинов.
По другую сторону Опарина сидит тоже любопытной внешности человек: волосы и брови у него мочального цвета — таких в деревнях называют сивыми, — лоб высокий и какой-то квадратный.
— А это кто? — спросил Аким Морев.
— Пухов. Секретарь обкома по промышленности. Недавно прислан из Ленинграда. Умница, — пояснил Николай Кораблев.
Аким Морев начал было разглядывать других членов бюро, намереваясь расспросить о каждом, но тут поднялся Малинов и, подойдя к трибуне с таким видом, словно говорил: «Нам это позволено», — напыщенно-шумливо провозгласил:
— Слово имеет сам, — и развернул папку.
То тут, то там раздались аплодисменты. Это были аплодисменты явно для затравки, но бури не получилось, и Малинов, выразив на лице нечто вроде брезгливости, махнул рукой:
— Без шумихи. Пленум деловой.
Обычно на пленумах ставятся вопросы конкретные — о посевной, об уборочной, о состоянии промышленности, о кадрах, о пропаганде, о животноводстве. Малинов же раз в году делал, по его выражению, «установочный доклад».
— А я знаю, откуда он заедет, — нагнувшись к Акиму Мореву, шепнул Иван Евдокимович. — Обязательно с тысяча девятьсот сорок первого года, со дня войны.
— Вы что, тезисы читали?
— Два раза слышал его «установочный».
— Злой вы сегодня.
— Погодите, вы не такой еще злой будете. Ну, слушаем, — и академик глазами показал на Малинова.
— Еще в те дни, когда мы целиком и полностью были преданы мирному, я бы сказал, творческому труду, в те дни напал на нашу страну оголтелый враг, — возвестил Малинов, то оттопыривая, то вбирая толстые губы, а мешки под его глазами то набухали, то спадали. — И тогда мы… — продолжал он и поведал пленуму о том, как был разгромлен враг вообще, как разгромили его вот здесь, в Приволжске, какую роль при этом играл Комитет обороны, начальником штаба которого тогда был Малинов. На этом пункте он завяз и около часа восхвалял членов Комитета обороны, в том числе и себя. — Дисциплину! Мы установили такую жесткую дисциплину, — выкрикивал он, взмахивая кулаком, кидая в зал суровые взгляды, — такую дисциплину, что рабочий под градом пуль, при ураганной, несмолкаемой свирепой бомбежке, артиллерийском обстреле не покидал станка, не бросал порученного дела. Дисциплина! Что такое дисциплина в социалистическом государстве? — И тут секретарь обкома привел цитату. При других обстоятельствах она была бы уместна, но в данном случае — совсем некстати.
— Смешно, — обращаясь к Акиму Мореву, зашептал Ларин. — Не сознание долга перед родиной руководило рабочими, а, видишь ли, одна только дисциплина! Сухожилин подбросил ему цитату: видите, как глазки-то поблескивают. Теоретик при Малинове. До сих пор нет секретаря обкома по пропаганде: Малинов тащит на это место Сухожилина.
Да, это действительно был «всеобъемлющий» доклад: Малинов долго говорил о школах вообще (какое они имеют значение в Стране Советов), о восстановлении городов вообще, о лесопосадках вообще: «Вообразите! Вообразите, как зацветет наша страна!», об орошении гигантских площадей вообще: «Вообразите! Вообразите! Всюду вода! Течет вода по каналам, по канавкам — на поля. На поля». И почему-то особенно напирал на пески, лежащие между Гурьевом и Астраханью.
— Пески! Понимаете? Куда ни повернешься — пески, огромнейшие площади. Глазом не окинешь! — таинственно произносил он. — Всякие гадюки и ящерицы только и водятся. Своими глазами видел: как жара наступает, так в пески зарываются, — он наклонялся и делал над головой такое движение руками, словно зарывался в пески. — А вода появится… Что? А? Не зарывайся. Живи, человек, и славь солнце.
— И чего они ему дались — пески и ящерицы? — легонько ткнув большим пальцем в бок Акима Морева, прошептал академик.
— Уводит людей от своих грехов, — пояснил Ларин.
А Малинов говорил уже о строительстве плотин на Волге, Каме, Днепре, Дону, затем перескочил на «международную обстановку»…
И, возможно, все простили бы ему слушатели. Все. И то, что он об общеизвестном оповещал с таким видом, будто сам, путем тщательного анализа, поисков, открыл все это, и то, что он порою говорил наивности. Все бы простили. Но он говорил еще к тому же невыносимо длинно, тягуче, — вот этого, последнего, Семену Малинову уже никто простить не мог. Да оно не прощалось и само по себе: минут через тридцать — сорок люди невольно, не желая зла докладчику, стали перешептываться, затем заговорили громче, а к половине второго партер и ярусы уже гудели. Семен же Малинов все говорил и говорил, то возводя очи к потолку, то опуская взгляд на папку. Временами он принимался читать, и тогда получалось еще хуже: мял фразы, не договаривал слова.
