— Ефрем справедливо сказал: по имущим разверстать.
— Бедноту от всех налогов освободили.
— Облагай зажиточных, вытерпят!
Рядом с Алексеем, возле крыльца, вертелся Кузьма и, часто оглядываясь на брата, тоже что-то кричал, соглашаясь то с одним, то с другим.
Петька слегка толкнул Алексея, кивая на сход.
— Сло-о-ово! — покрыл весь галдеж голос молодого мужика в красноармейской гимнастерке и серой фуражке, Николая.
— Товарищ исполнитель, к порядку ведения собрания слово даешь?
— Бери! — удивленно развел руками исполнитель.
Расправив короткие густые усы, Николай прошел в середину и, торопясь, забрался на опрокинутую телегу.
— Товарищи, слово мое. Успокойтесь и дайте сказать.
— Этот сказанет! — радостно взвизгнул Воробей.
Сразу понизив голос, Николай прищурился, обвел лица собравшихся и плавно поднял руку.
— Товарищи, вот что вам скажу… Слушайте и не перебивайте, иначе ничего не поймете…
— А ты понятнее, — опять не утерпел Воробей.
— У нас, товарищи, большой непорядок на сходе. Шум, крик, галдеж. Ничего не поймешь и не разберешь. Никакого нет согласия. Почему? Вот тут и загадка, тут вопрос. А потому, отвечу вам, что у нас на сходе есть много лишних людей. Они всему и мешают.
— Кто? — поинтересовался Мирон.
— Вы сами, граждане, знаете, кто.
— Объясни! — попросило несколько голосов.
— Если не знаете, то из моих слов вам будет явственно.
И еще медленнее, вдумчивее, видимо, взвешивая каждое свое слово, слегка рассекая правой рукой воздух, а левую держа за ремнем, начал читать, как по книге:
— Крестьянство делится на три мёта, как и земля. Первый мёт — земля удобь, самая хорошая, второй мёт — похуже, а третий — совсем плохая: овраги, долки, вымочные места, прогоны или гора Полати. Чего ни сей на камнях, семян не соберешь. Отсюда и понятно, что с первого мёта спрашивается больше, так как земля дает полновесный урожай, со второго — меньше, а с самого последнего — бог его простит. К первому мёту мы причисляем справных домохозяев, ко второму — середняков, а к последнему мёту — бедноту. Весь главный доход хозяин берет с хорошей земли, потом с средней, а с захудалой взятки гладки. Ее сколько ни навозь, плохую-то, она все никуда не годна.
— К чему ты? — спросил Ефрем.
— Как вы знаете, товарищи, советская власть последний мёт, стало быть бедноту, освободила от всяких налогов. Это сделано вполне справедливо. Так и надо. Мы должны помочь советской власти дойти до точки. Голос массы ей всего дороже. Пусть она заручится нашим твердым словом и издаст такой декрет для бедноты, в котором укажет, что, поскольку беднота освобождена от несения всех повинностей, освобождена от сельхозналога, от местного налога, от страховых взносов, от засыпки ссуды, то есть не несет никаких тягот, не участвует своим имуществом в государстве, а только пользуется предоставленными ей льготами, всю эту бедноту освободить еще от последней обязанности от го-ло-са. Вот мое слово по существу ведения собрания. Фактически, предлагаю сейчас, поскольку беднота кричит, чтобы разложить налог по имущим, мы должны согласиться, но пусть, если их не облагают, сейчас же уходят со схода, как освобожденные от голоса. Мы этот вопрос без них лучше обсудим. Согласны?
— Согласны! — раздались голоса.
— Голосуй, исполнитель.
Николай спрыгнул с телеги, вытер капли на лбу и с торжествующим лицом прошелся «бревнам, где ему сейчас же дали место.
Народ возле мазанки словно только опомнился, зашевелился, загалдел:
— Как уйти со схода?
— Кого ослобонить от голоса?
— Кто последний мёт?
Воробей, все время вертевшийся то около одного, то около другого, пронзительно пищал:
— Голосуй, исполнитель, чего ты рот разинул?..
Исполнитель растерялся. Он смотрел на галдящих мужиков и не знал, кого слушать. Сзади него стоял Лобачев и, едва шевеля губами, легонько толкал в спину.
— Предложенье справедливо. Вели поднимать руки.
— Граждане…
Но в этот момент, в разгар самых ожесточенных криков и ругани, злобная, раскрасневшаяся прорвалась на середину Прасковья. У нее был решительный вид.
Забравшись на телегу и уставив глаза на опешившего исполнителя, она, словно готовая вцепиться ему в волосы, крикнула:
— Ну-ка, уйми горлопанов, чтоб не орали!
— Ти-иша-а! — что есть мочи завопил исполнитель. — Председатель взаимопомощи сказать хочет!
Петька с ужасом смотрел на свою мать. Ему страшно было сейчас за нее. Такого распаленного злобой лица он у нее не видал никогда.
Высоко поднимая грудь, стесненную дыханием, она обвела всех взглядом и растягивала слова:
— Я вам ска-ажу, я вам, граждане хороши, скажу… Ну, Миколенька, — повернулась она к бревнам, где сидел Николай и покуривал, — ну дочирикался ты, советскую власть к точке довести пожелал, только сам ты до этой точки дошел. Тпру, дальше ехать некуда. Хорошо ты говорил, как топленое масло в горшок цедил, только с кем ты надумал последний мёт? С кем совет держал бедноту права голоса лишать? Ой, знаю, с кем, ой, догадываюсь! И как это ты весь распахнулся, как все потроха свои показал. Только чудно мне, не тому тебя обучали в Красной Армии. Ведь ты еще гимнастерку не износил. Мой совет: сними ее, она со стыда желтой стала. А еще хочется спросить тебя, не упомнишь ли ты, что говорил нам, как из армии пришел?
— Ничего не говорил! — выкрикнул Николай.
— Забыл? Память отшибло? А как распинался: «Вся опора советской власти в деревне — бедняки». Забыл, как с братьями телят пас, как кусочки собирал? Все забыл. Сам с собой теперь спорить принялся, с прежними своими речами.
Обращаясь к мужикам, спросила:
— Почему такой переворот произошел в человеке? А потому, что теперь он кнут забросил, сумку на портянки изрезал. Помогли ему. Из кредитки на лошадь ссуду получил, из комитета помощи я ему на корову денег дала, лесничество бесплатно из красноармейского фонда лес отпустило. На богатой жене обженился. В богачи полез Николай. Не одна, а две лошади завелись, корова с подтелком, овцы. И песни другие запел. Не по той дороге пошел, Коленька… О-ох, не по той…
Прасковья предложила тоже, как Ефрем, — разложить налог на имущих. За Прасковьей выступил молодой парень.
— По словам своего товарища, — спокойно начал он, — вот что скажу. Мы вместе были с ним в Красной Армии. Политчас тоже слушали вместе, но не такой он был там, каким стал сейчас. Это, верно, его хозяйство с пути сбило. Кроме того, что ему помогли, он сам с Лобачевым спутался, мясом торговал втихомолочку, а на берегу Левина Дола и синий дымок пускал.
— Врешь! — крикнул Николай.
— Ну вот, за живое задел. Да ладно уж, гнал самогоночку, дело прошлое. С этого и разбогател. А богатый бедного, как сытый голодного, не разумеет. «Бытие, — говорил нам политрук, — определяет сознание». Я это запомнил. И верно выходит. У Николая раньше была жизнь бедная, и он сознанием за бедноту стоял, сейчас к кулакам подался, и сознание пошло против… А вам, граждане, орать «согласны» нечего. За такую контрреволюцию вам всем по шапке нагреют. Мое такое предложение: в первую очередь обложить кулаков: Лобачева, Нефеда, Митеньку, Федора, всех мельников, маслобойщиков, дранщиков, а потом на зажиточных перевести.
— Зажиточных так зажиточных, мне все равно! — прокричал исполнитель.
— Для тебя разницы нет? — опросил его Петька.
Исполнитель оглянулся на него, хотел что-то ответить, но увидел Алексея, вприщурку улыбающегося, и крикнул мужикам:
— Граждане, вы приказали мне, чтобы я привел Алексея Матвеича. Вот он сам пришел. Говорите.
Как только исполнитель упомянул об Алексее, на крыльцо вбежал Кузьма и настойчиво зашептал:
— Ни в коем случае не отказывайся. Аль с ума сойти? Нет, нет…
— От чего? — удивился тот.
— Говори, не отдам. Пошли их подальше.
Игнашка, совсем уже почти ослепший, сидел на мяльнице, возле крыльца, и то в одну сторону вертел головой, то в другую.
Услышав, что заговорили про Алексея, он грязным рукавом никогда не скидываемого кафтана протер глаза и заорал:
— Знамо отобрать от него землю! В городу работает, жалование сразу в месяц на лошадь огребает.
— Ты молчи, слепой черт! — крикнул на него Гришка Гудилов. — Тебя не спрашивают.
— Молчу, — согласился Игнашка, услышав окрик самостоятельного, богаче его, мужика.
Алексей догадался, что вопрос поднимают о лишении его земли. И, странное дело, хотя он и сам решился отказаться от нее, даже был недоволен, что брат все время получал, — сейчас, как только подняли вопрос, невольно почувствовал обиду, и на момент показалось ему, что земля… уходит из-под его ног. Его охватило волнение, словно он в чем-то провинился. Но все это было глубоко внутри. Сейчас решил молчать и присматриваться, как они станут обсуждать вопрос и кто собственно из них будет настаивать на лишении земли. Он вглядывался в лица мужиков, словно хотел проникнуть сквозь их глаза в нутро. Напрасно. Мужики, как только поднялся Алексей, сделали такой вид, будто его совсем тут и не было. Они прятались друг другу за спины или смотрели в стороны, и на всех лицах было выражение, точно не они поднимают этот вопрос, а кто-то другой.
