— Зайдем к нам, — пригласила Маша. — Через полчаса все успокоится. Ишь затопали-зацокали, — указала она на улицу, по которой проезжала казачья сотня.
Наталья стояла у печки, слушала разговоры и разглядывала гостей.
Молодая Логунова, сидевшая рядом с Дашенькой, понравилась ей. «Такой бы, по ее красоте, только в пуховой постельке нежиться, — думала Наталья. — А знать, ничего нет слаще правды».
— Сейчас два часа дня, — сказала Дашенька. — Правление завода уже узнало о нашем решении!
— Ну, отец! — Наталья взглянула на Михаила. — Не отдадим своего?
— Не отдадим, Наталья!
Когда гости вышли из барака, на тракте горланили пикуновцы. Чтобы не встречаться с ними, пошли берегом Невы, мимо деревянных домиков, складов и барж.
У вокзала сели на конку. Офицерам запрещено? Ничего, пусть запрещено, назло вам поедем даже на империале. Начался дождь со снегом. Ну что ж, на этот случай имеются воротники… На углу Садовой маячили казаки Атаманского полка. У Городской думы на лестнице, над толпой, ораторствовал толстый господин, сдвинув на затылок серую мерлушковую шапку и расстегнув бекешу. «Из черносотенцев», — подумала Нина.
Дождик со снегом усиливался, за воротники текли струйки, но было хорошо.
Утром Цацырин и Маша получили тревожное известие: Катя и Епифанов арестованы, подвода с оружием досталась жандармам. Судили. Обоих к смертной казни. Смертная казнь Кате заменена пожизненной каторгой. Епифанов повешен.
О казни Епифанова передавали следующую подробность. Долго не могли найти палача, и после суда Епифанов прожил еще две недели, Был у него в тюрьме дружок, уголовник Павка Грузин, которого Епифанов однажды вырвал из рук полиции. Грузина тоже присудили к смертной казни, однако предложили помиловать, если он станет палачом.
Согласился. Первого, кого ему пришлось вешать, был друг его и спаситель Епифанов.
Ноябрьским утром Павка повесил его.
Проминский приехал в Петербург. В дороге он был в отвратительном настроении. На станциях офицеру лучше было не показываться. Поезд двигался мерзко: больше стоял, чем двигался. И когда поезд стоял, гражданские пассажиры весело тараторили с торговками, с железнодорожниками, куда-то уходили, о чем-то совещались, и все сторонились офицера Проминского.
В Петербурге он сразу отправился к дяде.
— Вот, братец ты мой, таковы дела, — сказал Ваулин после того, как они поговорили о забастовках, баррикадах и волнениях среди солдат.
— В Маньчжурии сейчас холодно или тепло? — спросила Мария Аристарховна, стараясь увести разговор в сторону от политики.
— Холоднее, чем здесь, тетушка.
— Но ведь там теплое море!
— В Порт-Артуре тепло, а в Северной Маньчжурии морозы в двадцать градусов.
— В общем, если б не социалисты, Россию вскоре можно было бы поздравить с реформами, — задумчиво сказал Ваулин и вдруг пригласил: — Пройдем ко мне, в нижний кабинет.
Когда в кабинете уселись в кресла, Ваулин сказал:
— Есть кое-что неприятное касательно тебя, дорогой. Один доброхот прислал мне номера японской газетки. В ней напечатаны воспоминания некоего Маэямы. С удовольствием вспоминает он тебя, штабс-капитана Проминского, ибо ты отлично, оказывается, о всем осведомлял японскую разведку. Приложен перевод этих воспоминаний… Так вот-с какое дело…
Он, прищурившись, смотрел на побледневшего до синевы племянника.
— Не понимаю ни тебя, ни его… Тебя, русского дворянина, а его… черт его знает, зачем он все это напечатал? Из ненависти к нам, что ли, желая показать, что стоит дворянин русского императора? Вполне возможно… Кроме того, все они недовольны условиями мирного договора, рвут, мечут и грызут друг друга. Этот Маэяма критикует, например, японский штаб за то, что плохо использовал данные куропаткинской экспозиции к отступлению, переданные тобой япошкам во время мукденского сражения. По его мнению, можно было уничтожить всю русскую армию, а Ойяма не сумел… Но это всё соображения другого порядка… А по существу, черт знает что такое… Даже имени не могу придумать.
— И не надо, — вяло сказал Проминский. — Я и сам не знаю, как все это получилось. Само собой как-то вышло… С деньгами у меня было туго. А что касается понятий «родина», «предательство» — оставим их, дядя, для наших солдатиков.
Ваулин поморщился.
— Не знаю, не знаю. Не берусь тебя судить. Но чем скорее ты уедешь из Питера, тем будет лучше. И думаю — за границу.
…Дома у дяди неприятно было жить эти несколько дней до отъезда. Дядя, несмотря на всю широту своих взглядов, не мог скрыть чувства брезгливости к племяннику. Проминский бродил по городу, навещал знакомых, навестил и Женю Андрушкевич.
Женя Андрушкевич при виде гостя сделала большие глаза, красные губы ее вывернулись, она сказала немножко в нос:
— Боже мой!
— Разве не ожидали?
В Жениной комнате сидел в форменном сюртуке причесанный на пробор Тырышкин. Длинное лицо его показалось Проминскому длиннее и желтее, чем раньше. Он долго тряс руку герою, вернувшемуся невредимым с маньчжурских полей, и произносил слова, которые должны были знаменовать неожиданную радость, самую сладкую из всех радостей.
— Как я рада… — повторяла Женя. — Григорий Моисеевич, представьте себе — Александр Александрович вернулся!
Посмотрела в трельяж, поправила прическу, руками обняла колено. Проминский прошелся по комнате. Комната была та же, но его портрет, стоявший некогда на полочке над тахтой, висел теперь возле печки, На полочке красовался бюстик — по-видимому, Сократа.
— Сейчас будем обедать, — торопливо объявила Женя. — Представьте себе. Григорий Моисеевич, он вернулся!
— Необычайно, — пробасил Тырышкин.
Адвокат Андрушкевич обедал сегодня дома.
— А, дорогой! — воскликнул он с медовой ласковостью. — Изгнанник, странник вернулся наконец в родные палестины! — Он подвязал салфетку и стал есть суп. — Ну как находите столицу? Да, кипит, кипит… Удержу нет. Дочка моя, когда-то влюбленная в солнце и писавшая стихи о голубом сиянии Сириуса, теперь, по-моему, ничего не пишет, а вместе с сим молодым педагогом бегает на какие-то подозрительные сборища, где проповедуют учение господина Маркса.
— Папа, я просто из чистой любознательности. Ты знаешь, как я непримиримо борюсь с ними.
Адвокат сунул в рот мясной пирожок и засмеялся:
— Разве я ставлю под сомнение твою любознательность?
— Я решила, что надо знать то, против чего борешься.
— Без сомнения. Положи мне еще пирожок. Так сказать, исследование человеческого духа. Согласен, ничего нет интереснее человеческого духа. Но, между нами, — паскудный это дух, всегда с душком. Как-то я спорил с одним ботаником: благоговеет перед листами и всевозможными венчиками… Но что они по сравнению с человеческой душой? — Адвокат прожевал пирожок. — Надо сказать, власть сама своими неразумными действиями вызывает общественное возмущение. А ваш брат офицер тоже, знаете, затронут. Офицер Белогорского полка, некий Дмитрий Тырдов, пришел на днях в канцелярию полка и приказал литографу солдату Потанину напечатать прокламацию, подписанную студентами социал-демократами. Потанин напечатал, а потом донес. Солдат теперь тоже кое в чем разбирается. Даром что на образование солдата у нас отпускается в год всего гривенник. Да-с, суммочка! — Адвокат сделал широкий уничтожающий жест. — Железнодорожники — те прямо одержимые: требуют созыва Учредительного собрания и права всеобщей, тайной, равной и прямой подачи голосов, Молодцы! Хотя рискованно все чрезвычайно, но одобряю. Между прочим, на продолжение войны никто не хотел дать царю ни копейки, а сейчас устраивается солиднейший заем. В совещании принимают участие представители банкиров американских, английских, французских, немецких…
На второе была телятина. Адвокат ел нежное телячье мясо и шумно вздыхал. Тырышкин рассказывал, что в гимназии, в которой он преподает, обнаружили склад револьверов и бомб. Есть подозрение, что в первую очередь собирались убить директора, ярого черносотенца.
Женя вышла в переднюю проводить Проминского. Тырышкин остался у Андрушкевичей.
Проминский спускался по лестнице. Швейцар грелся около камина и не бросился, как бывало, открывать дверь.
Ясно, Женя живет с Тырышкиным. С таким длиннолицым, причесанным на пробор!
Вчера, расставаясь, Хвостов сказал Логунову:
— Приходи завтра на завод, посмотришь наши арсеналы.
Встретил его в переулке неподалеку от парамоновского дома. Очень обрадовался, точно сомневался, что Логунов придет.
Во дворе у Варвары, в дровяном сарае, за поленницами дров Логунов увидел пики и кинжалы.
