Вчера Эски прилетел в Магадан. И заказал телефон. И вдруг ему ответили:
— Копенгаген на проводе.
Телефонистка на хорошем русском языке поздравила его с наступившим Новым годом и спросила, кого дать в Копенгагене.
Он растерялся.
— Знаете что… соедините меня с Эльсинором. Кого в Эльсиноре? Гамлета… Принца Датского…
Эски крепко стиснул трубку, и рука его дрожала.
Этот вредный мальчик Шишкин
Шишкину шесть лет. Я приходил с работы, оглядываясь. Шел по коридору на цыпочках. Но на кухне он вырастал передо мной, руки в карманах, и смотрел, набычившись.
— Павел, ты стал поздно приходить домой.
— Не твое дело, Шишкин.
— Павел, ты стал еще позднее приходить.
— Я тебе сказал, не твое дело. И потом, тебе давно положено спать.
— Я спал, но мне стало скучно.
— Ты вымогатель, Шишкин.
— Павел, ты обещал рассказать о юге, но еще не рассказал.
— Сказку?
— Нетушки, сказки я сам знаю.
— Тогда дай мне спокойно поесть.
— Я картошку почистил… — сообщает Шишкин.
Я поперхнулся. Такие подвиги за Шишкиным не числились.
— Покажи.
Он приносит кастрюлю.
— Молодец. А теперь налей в нее воды. У нас будет что на завтрак.
Шишкина я знаю с первых дней рождения. Зовут его Витя. Мать вскоре оставила Витю на руках отца, моего друга. Мы жили в одной квартире.
Витька был наш, и, пожалуй, мы с его отцом относились к нему одинаково, и он платил нам одинаковой любовью. Может быть, оттого, что всегда рядом с собой Витька видел нас обоих. Когда он научился говорить, я задал вопрос, который от нечего делать задают всем детям:
— Как тебя зовут?
Он ответил с достоинством:
— Шишкин.
С тех пор я его иначе и не называл.
Сейчас его отец бьет китов в Беринговом море, он будет плавать полгода, а мне поручено отвезти пацана на юг, к бабушке, когда будет у меня отпуск.
Отпуск у меня начнется вот-вот, но я люблю Шишкина и боюсь за него, и не хочу везти его даже к родной бабке.
— Ты уже лег? Ну и молодец. Послушай, Шишкин, я сегодня устал и ничего рассказывать тебе не буду. Просто через неделю мы вместе поедем на юг, и ты сам все увидишь, ладно?
— А через неделю — это сколько?
— Ну давай руку. Вот здесь все пальцы, и на этой два. Вот столько дней должно пройти.
— Много… — разочарованно вздохнул он.
— Нет, Шишкин, не много. Вот столько раз тебе нужно спать.
— А сегодня считается?
— Да, считается.
— Тогда я буду спать быстро-быстро, чтоб скорее все эти пальцы проходили.
Он зарылся головой в подушку и закрыл глаза.
— Спокойной ночи, Шишкин!
Я поцеловал его и пошел к себе.
Вот уже вторую неделю мы в Хабаровске. Шишкин загорел, научился плавать, все погожие дни мы проводим на левом берегу Амура, с палаткой и костром. Шишкин пристрастился к рыбной ловле.
Все ему было внове — начиная с мороженого, которого в наших краях нет, и кончая обилием автомашин, которых до этого Шишкин никогда не видел. В нашем поселке на Чукотке была всего одна дорога и две легковых автомашины. Эти единственные машины умудрились столкнуться на единственной дороге, их увезли пароходом чинить, — и больше мы их у себя не видели.
Однажды, когда я возился с костром и мастерил печеную рыбу, Шишкин прыгал вокруг на одной ноге, вытряхивая из уха воду, и напевал что-то очень знакомое… Я прислушался. Это была наша песня, — моя и его отца. Мы сочинили и этот мотив, и эти немудреные слова. Отец Шишкина китобой, и песня, естественно, была о ките.
Один очень добрый и странный кит был знаменит на всю Антарктику. Он был знаменит своей странной любовью. Когда его китиха спросила: «Поплывешь за мной на край света?» — он поплыл. «Вот чудаки, — удивлялись другие киты, — стоит ли плыть на край света? Разве здесь плохо?» Но эти двое побывали во всех морях, их трепали разные штормы, но они никогда не разлучались. Так и плавают по свету. И когда их встречают китобои, они не расчехляют своих пушек.
— Рано тебе, Шишкин, петь такие песни…
И я подумал, что неплохо бы для парня зверя какого-нибудь добыть. Или собаку. Ребенок должен опекать живое существо, тогда он вырастет добрым. Было решено поехать в следующее воскресенье на базар.
…Воскресенья Шишкин ждал с нетерпением и утром встал рано.
Птиц в клетках Шишкин не хотел, а больше ничего интересного в живом ряду не было. И только в конце ряда в цинковой ванночке у старика корейца ползали ужи и несколько черепах. Шишкин их видел впервые, глаза его горели любопытством, он проворно схватил ужа и начал рассматривать его головку, потом сунул его в карман и вопросительно посмотрел на меня. Я купил ужа. Признаться, я боюсь их брать в руки. И я был рад, что мы с отцом Шишкина никогда ничем не пугали мальчишку. Наверное, с такой же непринужденностью малый положил бы за пазуху небольшого аллигатора.
— А черепаху ты не хочешь?
— Хочу…
Мы уходили с базара. В руке Шишкин нес черепаху, то и дело заглядывая в карман, где, свернувшись колечком, дремал уж.
— А какая польза от черепахи? — спросил мальчик.
— В общем-то, никакой… Главное, они вреда не приносят.
— Нет, — сказал Шишкин. — Мне какая польза?
«Ого! — испугался я. — Это-то у него откуда?»
— А зачем тебе польза?
— Просто так… чтобы знать…
— А просто так — наблюдай ее, учись у нее спокойствию. Когда пойдешь в первый класс, подаришь школе, отнесешь в живой уголок.
— Хорошо, — согласился Шишкин.
Мы шли молча.
— Я кормить ее буду, — вдруг твердо сказал Шишкин.
— Правильно. А как же иначе?
— А чего они едят?
— Разное… траву, стебли горькие, мясо, хлеб… колбасу можно, яблоки… молоко.
— Тогда прокормлю! — обрадовался Шишкин.
При выходе, у базарных ворот молодой человек держал на коротком поводке овчарку. Шишкин, привыкший к добродушным чукотским собакам, потянулся было погладить ее, овчарка зарычала, и я удержал его:
— Ты не дома!
Овчарка поскуливала.
— Продаешь?
— Да.
— Павел! — потянул меня Шишкин. — Павел!
Мы отошли в сторону.
— Чего тебе?
— Не покупай ее, Павел. Ты видишь, она не хочет, чтобы ее покупали.
Овчарка лежала, уткнув голову в ботинок парню и обхватив его ногу лапами.
И я представил: Шишкин смотрит расширенными от ужаса глазами, как уводят собаку и как собака плачет.
— Идем, Витя, домой!
Мы быстро пошли на стоянку такси.
В машине я успокаивал мальчика:
— Если он ее продаст, она попадет в хорошие руки.
— Почему?
— Плохой человек покупать собаку не станет.
— А если он ее посадит на цепь?
Настроение было вконец испорчено.
В Хабаровск мы с Шишкиным приехали только потому, что мне давно было пора выяснить отношения с Людмилой. Я ждал ее. Афиши извещали о скором возвращении ее труппы. Вечерами я пропадал в Доме актера и таскал с собой малыша. Персонал привык к Шишкину, старушки ого любили, не сердились, что он поздно засиживается со мной, за глаза мне сочувствовали и называли отцом-одиночкой.
Шишкин вел себя корректно. Во всяком случае, мне на него не жаловались.
Я заметил, что Шишкину нравятся стихи. Если он не совсем вникал в смысл, то музыку стиха, музыку слов он чувствовал как-то инстинктивно. И когда однажды в Доме актера объявили поэтический вечер, я взял с собой Шишкина. Он восторженно аплодировал каждому поэту, ему, наверное, нравилась новая непонятная работа, какую выполняли взрослые дяди. Он смотрел на них, как на живые книжки, и уговорил меня скупить сборники всех авторов, которые на вечере присутствовали.
За автографами Шишкин ходил сам и получил их вне очереди.
Потом объявили кино. Идти никуда не хотелось, и мы остались. Это был тяжелый военный фильм. Шишкин вышел из зала сумрачный, сосредоточенный. Он думал о чем-то. Зря мы с ним остались на этот фильм.
В баре я усадил его за журналы, принес чаю, а мы с ребятами налегли на кофе.
— Почитай мне, — подошел через полчаса Шишкин и протянул журнал. Он уже знал, что если строчки расположены столбиком, то это стихи.
Поэтический разворот журнала был представлен четырьмя авторами. Над каждым стихом или подборкой — портрет. Три солдата и один офицер.
Шишкин показывал пальцем, а мой товарищ, актер, выразительно ему читал.
— Нравятся?
— Нравятся, — ответил Шишкин.
Он о чем-то думал.
— Павел, — спросил он, показывая на портреты. — они солдаты, а он командир?
— Ну раз он офицер, значит — командир.
— А почему командир пишет стихи хуже, чем солдаты? Разве так бывает?
Мои друзья расхохотались.
— Павел, а ты солдат или офицер? — продолжал Шишкин.
