— Идем мы с Машей, она говорит: «Папа, смотри — грибы!» Я говорю: «Нет, это поганки». — «Да нет, ты посмотри!» — «Нет же, Маша, я же тебе говорю: это поганки!» — «Да ты посмотри!» — «Оставь, пожалуйста! Я ж говорю тебе — это поганки». — «Ты посмотри, пожалуйста». — «Ну хорошо, ну пожалуйста… Посмотрю. Я ж говорил тебе… я ж говорил, что это пог… гм… гм… да нет, это не поганки!»
Приблизительно так и было. Машка действительно лучше меня разглядела, что моховики.
Заливалась, покатывалась, когда я «в лицах» изображал эту сценку.
. . . . .
На днях — чрезвычайное происшествие. Машка сорвала с хозяйской грядки маленький огурец. После она объяснила мне, что нечаянно наступила на огурец, когда прогоняла с грядки кошку. Но тут, не разобравшись в чем дело, на нее все накинулись: укоряли, стыдили, ахали и охали. И она не успела слова сказать в оправдание. И как раз в эту минуту в саду появился старик с седой щетиной на щеках, с пьяными мутными глазами и в защитной солдатской пилотке на голове. Старик пришел к хозяину подряжаться — насчет колодца, кажется. Но Машка страшно перепугалась, уверенная, что старик пришел за ней.
Вечером она мне рассказывала:
— Сегодня дядя с мешком приходил, который непослушных детей забирает. Такой страшный… настоящий страшный.
А вчера, возвращаясь из леса, мы проходили мимо еврейского кладбища, где всегда отчаянно лает мохнатая рыжая собачка. Сейчас эта собака лежала на стоге сена, а рядом с ней стоял тот страшный старик. Машка узнала его, и ей стало еще страшнее. Страшный старик стоял рядом со страшной собакой.
. . . . .
Луна вчера вечером была золотисто-красная, большая.
Машу раздевали, готовили ко сну, когда она увидела в окошко это чудо природы.
— Ой, мама? Что это? Солнце?
— Нет, Машенька, это луна.
— А почему она такого цвета?
— Не знаю, Маша.
— Наверно, она гуляла много и потому румяная стала?
Пришла в долгополой ночной рубашке ко мне:
— Папа, ты видел, луна какая толстая?!
А часа через два проснулась, лежит в своей кроватке и думает.
— Ты что, Маша?
— Я все думаю, почему луна такого цвета.
. . . . .
Идем домой — полем по узкой тропинке.
— Ой, я крапивой укусилась!..
. . . . .
Жгучая тайна жизни и еще более страшная, волнующая тайна смерти.
— Папа, что такое «марка»?
— А это вот такая картинка, которую наклеивают на конверт, на письмо.
— А зачем?
— А затем, чтобы письмо дошло по адресу.
— Кому?
— Кому мы напишем. Вот я напишу, например, бабушке, или Павлику, или тете Ляле…
— А Васе?
— Что Васе?
— А где он?
— Кто?
— Вася?
— Какой Вася?
— Маленький который… когда ты маленький был.
— Мой брат?
— Да.
— Он умер… погиб на войне.
Пауза. Маша напряженно думает. Потом говорит:
— Ты знаешь, у меня была книжка. Там было написано: птичка умерла. Ей не давали пить и есть, и она умерла.
10.7.60.
Кто-то при Маше сказал, что в Луге она спит гораздо лучше, чем спала в Ленинграде.
Она мне объяснила, почему это так:
— В Ленинграде я один раз очень страшный сон видела… А в Лугу он не может приехать — у него денег нет.
— У кого денег нет? Кто не может приехать?
— У сна. Он билет не может купить.
11.7.60.
На днях ей сказали, что у ее троюродной сестры Иры будет ребеночек и что Маша после этого станет тетей.
Не хочет быть тетей. Чуть не плачет.
— Нет, нет! Я хочу быть девочкой.
Думает, что если тетя, — значит, будет мазать губы, ходить на каблуках и поддерживать скучные разговоры с другими тетями. И в куклы нельзя играть, и на одной ножке прыгать.
. . . . .
Огорчают меня ее необъяснимые и непобедимые страхи. Боится, например, насекомых: мух, комаров, пауков. Пять минут назад я обнаружил на веранде полураздавленного жука. Взял его в руки. Что было с Машкой! Воет так, что губы дрожат:
— Бою-у-у-усь!!
И в рев:
— Хочу ма-аму! Ма-аму хочу!
Объяснил ей, что плакать следовало бы не ей, а жуку. Ведь он теперь или умрет, или хромать будет.
Перестает плакать.
— А дети у него есть?
— Есть, наверное. Вот они ждут папу, а папа не идет.
Слезы почти уже высохли. Только одна слезинка, расплываясь, ползет по щеке к губам.
— Знаешь что? Надо его смазать йодом.
— Да, — говорю, — пожалуй.
Пошел искать жука. Но ей уже опять страшно. Кричит вдогонку:
— Не надо! Не надо йодом!
12.7.60.
Забыл вчера записать окончание истории с жуком.
Я пришел посмотреть, как поживает раненый жук, и обнаружил, что он уже мертв. Закопал его. Сказал об этом Маше.
— Не бойся. Он уже умер.
— А что он делает?
— Он ничего не делает. Он не может ничего делать. Он уже не двигается.
— А как люди умирают?
— Так же.
— Как?
— Перестают дышать, руками и ногами не двигают и глаз не открывают.
Сам испугался, что позволил себе коснуться этой темы.
Но Машка — и тут играет. Я ей сказал:
— Жалко маленьких жучков. Они одни остались.
Машка:
— У них и мама умерла. И братик умер. Ему укол делали, грязь попала, разрезали живот — и он умер.
. . . . .
Позже возвращается к той же теме…
Мы играли в девочку Люсю и в Марью Алексеевну. Марья Алексеевна говорит Люсе про тетю Олю:
— Тетя Оля попала под трамвай! Ее всю разрезали. И живот разрезали, и глаза! Она теперь никогда больше не будет жить.
Спрашиваю:
— Когда это, недавно случилось?
— Нет, она еще маленькая попала под трамвай.
13.7.60.
Вчера мама купила в Луге томик грузинских сказок — для Маши. Чтобы «приобщить девочку к родной грузинской культуре». Позже мама должна была признаться, что купила эту книгу себе и мне на голову.
Книгу иллюстрировал народный художник Грузии Гудиашвили. Фронтиспис сделан в манере, которая отвечает вкусу таких читателей, как, скажем, наш племянник Павлик: огромная трехглазая голова страшенного дэва. Из оскаленной пасти его выскочил мальчик, одна его нога осталась в зубах чудовища.
Маша посмотрела, посмотрела: «А это что? А это кто?» И вдруг расчухала, что к чему, и заявляет:
— Я боюсь! Я дэва боюсь!
Потом как будто забыла о нем. А вечером мы ходили втроем в лес. Возвращались домой в девятом часу. До этого Машка была веселая, шумная. А тут вдруг подошла, взяла меня за руку и говорит:
— Боюсь дэва.
И дома весь вечер плакала и в отчаянии восклицала:
— Боюсь дэва! Он во сне придет ко мне. Не уходите! Мама! Не уходи. Я боюсь его.
Пришлось прибегнуть к заклинаниям.
— Тук-тук-тук. Дэв, улетай в Тбилиси!
— Нет, далеко-далеко пусть улетит.
— Лети дальше, лети в Ереван и дальше — в Иран, в город Тегеран.
— Такого нет.
— Нет, есть. Ну вот, улетел дэв. Не бойся теперь.
— А книга?
— И книга улетела (пришлось попросить маму надежно спрятать этот симпатичный подарок).
— Скажи, чтобы он в сон ко мне не приходил…
— Хорошо. Тук-тук-тук. Дэв, не приходи к Машеньке в сон!
Проделал все, что требуется. Все-таки засыпала неспокойно.
. . . . .
А утром, в восьмом часу, прибежала ко мне в одной ночной сорочке — веселая, тепленькая, румяная.
— Добрым утром!
— Ну, что ты во сне видела?
— Цветочки видела.
. . . . .
В восемь часов утра занимались гимнастикой. Было уже порядочно жарко. Ушли гимнастировать далеко в лес…
На обратном пути собирали землянику. Машка собирала ее в потную пригоршню. Придя домой, одаривала земляникой маму и тетю Минзамал.
. . . . .
Из старых заметок.
Ей дали ломтик мяса. Она видела, как я только что ел бутерброд с мясом, и говорит:
— Не так! Постели его на хлеб!
14.7.60.
Дни идут своей чередой, каждый день похож на предыдущий.
Нет, простите, это — беллетристика. Машкины дни не похожи один на другой, каждый день и каждый новый час ее жизни приносят с собой что-нибудь новое.
Вчера, например, она научилась прыгать на одной ножке. Для нее это — значительнейшее событие. Прежде всего ей это нужно, конечно, для игры в «классы».
Прыгает она, правда, не совсем ловко, придерживает согнутую левую ногу правой рукой. Вчера делала 2-3-4 прыжка, сегодня во время гимнастики сделала уже двенадцать. Ликует:
— Еще! Еще! Мама, посмотри! Тетя Минзамал, смотри! Я прыгать научилась!
. . . . .
Недавно вспоминали с ней стишки, которым научила ее когда-то бабушка: «Вечер был, сверкали звезды, на дворе мороз трещал». Машка знает эти стихи года полтора, и только сейчас, сегодня, я понял, догадался, что мороз для нее — это мороз с большой буквы, Дед Мороз.
