— Во второй половине дня я принял секретаря райкома комсомола, выписывал квитанции на лекции Общества по распространению научных и политических знаний.
— А это зачем? Тоже входит в ваши обязанности? Этак вы дойдете до того, что ни один человек, связанный с пропагандой, не сделает без вас ни одного шага! Но ведь всех товарищей, что приходили к вам, вы не приглашали?
— Да, я их пе звал.
— А пе кажется ли вам, что в этих случаях не вы руководите событиями и активно влияете на жизнь, а эти события руководят вами, а вы только плывете по течению и не сопротивляетесь?
— Вы абсолютно правы, Иван Фомич,— негромко кашлянув в кулак, проговорил молчавший все время Синев и распрямился за столом, откинувшись на спинку стула.— Далеко ходить не надо... Два дня назад нагнали к нам из областного центра около сотни автомашин за овощами, капустой, картошкой. Заготовители наши растерялись, да и точпой согласопаипости с областными организациями не было. И вот трудно даже поверить, по весь аппарат нашего райкома и райисполкома с утра и до вечера только и занимался этими машинами, распределял их по колхозам, о всех других делах и думать забыл...
— А знаете, почему это происходит? — спросил Пробатов и подошел к столу, положив на зеленое сукно свою красивую большую руку.— Потому что ваш аппарат почти всегда на побегушках — составляет сводки, готовит справки для отделов обкома, собирает материалы для очередного отчета секретарю. И мы мало интересуемся тем, как инструктор, заведующий отделом понимают свои обязанности, умеют ли самостоятельно во всем разобраться, не проверяем, наконец, растут ли они теоретически, духовно или только барахтаются в ежедневной толчее и не замечают, что те, кем они призваны руководить, давно уже обогнали их!..
«Мой план — тоже филькина грамота!» — подумал Вершинин, но промолчал, решив пощадить Коробина. Ему и так есть над чем поразмыслить.
— Не сочтите за лесть, Иван Фомич, но я не помню, чтобы кто-нибудь из секретарей с нами разговаривал так, как вы сегодня,— сказал Синев и, словно чувствуя себя несколько стесненным оттого, что он сидит, а Пробатов стоит, тоже поднялся.— Мы не всегда воспитываем своих работников, но и нас тоже плохо и мало учат... Вот нынче летом вызывают меня на заседание облисполкома. В самый сенокос. Мы с сенокосом немного запоздали, но сознатель-
но, чтоб трава подошла. И вот, ни о чем не разузнав, не выслушав меня, стали, что называется, разносить в пух и прах! На грубости не скупятся — и шляпой меня обозвали, и ротозеем, а в конце кто-то предлагает записать выговор. За что? Да за срыв сенокоса! Едва оправдался. Вышел из облисполкома — не поверите, руки дрожат, так переволновался. А ведь сена-то мы собрали больше других, да еще лучшего качества! Только вся вина в том, что позже всех доложили о выполнении... И когда с нами перестанут так разговаривать?
— А разве перед вашим отчетом никто не приезжал в район?
— Был один товарищ. Но он уже из области выехал с готовым заданием — расчихвостить меня, взять, как отрицательный пример, на котором нужно подтянуть другие районы. Ему что ни говори — оп глухой на оба уха! Да и что говорить, разобраться во всем до тонкости, понять, почему мы поступаем не так, а этак, посоветовать нам что-то, конечно, куда труднее, чем собрать весь мусор и высыпать нам на голову! Плохое — оно само в глаза лезет, его искать особо не приходится.
Несколько минут все молчали, а Пробатов опять па-чал расхаживать по комнате, сцепив за спиной руки, словно забыл на время, что он здесь не один. Но вот он остановился рядом с Сипевым, щуря свои светлые глаза.
— То, о чем вы только что рассказывали, я бы на вашем месте не держал в секрете.— Пробатов дотронулся до плеча Синева.— Напишите об этом статью в газету, выступите на конференции. Обидите кое-кого — не беда! Теперь, может быть, частенько придется обижать тех, кто не захочет понять существа новых перемен... Если мы решения партии будем выполнять старыми методами, мы далеко не двинемся!
«Хорошо, что Коробин нашел меня в кино!» — не переставая чему-то радоваться, думал Вершинин.
На другое утро Ксения встала с тем привычным чувством бодрости, с каким всегда отправлялась в райком, где ее постоянно ждали и новые дела, и люди и где она была просто необходима. Все, что она пережила за последние сутки, уже не так сильно огорчало ее. За ночь многое потеряло свою остроту
и значимость, и, хотя Ксения немного растерялась в присутствии Пробатова и не сумела ничего доказать Дым-шакову, она была настроена еще непримиримей, чем прежде.
Единственно, что немного смущало Ксению, это та невозмутимость, с какой держался секретарь обкома; его могло извинить только одно — он завернул в колхоз случайно и, может быть, поэтому не хотел делать поспешных выводов.
Она съела кусок хлеба, запивая прямо из кринки холодным молоком, и, запахивая на ходу полы пальто, выскочила на улицу.
Захлюпали под ногами доски тротуара, в лицо пахнуло свежестью, сырым ветром. По улице, редея и расползаясь, еще плавали дымные клочья тумана, но небо над селом уже расчищалось, с набухших влагой, потемневших тесовых крыш сочились капли, ветер срывал их, рябил мутные студеные лужи.
«Нужно во что бы то ни стало найти Иннокентия и рас-сказать все ему, решила Ксения.— А уж потом идти докладывать Сергею Яковлевичу».
Она улыбнулась, вспомнив, как Анохин позавчера хотел отправиться вместе с нею на поиски отца. Какой он псе же чуткий и душевный человек! Как близко к сердцу принимает ее тревоги и волнения! И, откровенно говоря, кто знает — пойди он в тот вечер с нею, возможно, и не было бы всей этой вздорной и склочной истории.
Чувство Ксении к Иннокентию Анохину походило больше на глубокую признательность и привычку, чем на любовь. Когда уехал Мажаров, все в Ксении словно омертвело. Назойливое внимание мужчин оскорбляло ее, и, когда кто-либо с подчеркнутой нежностью задерживал в своей руке ее руку, ей хотелось выдернуть ее и дать пощечину. Она защищалась презрительной насмешкой и явно выраженным равнодушием.
Первым человеком, в котором Ксения не обнаружила обидного для себя мужского любопытства, был Иннокентий Павлович. Он сразу стал относиться к ней как к товарищу, давал дружеские советы по работе, она не слышала от него ни пошлых шуток', ни анекдотов, на которые так охочи некоторые мужчины, а его покровительство воспринимала с благодарностью.
С Анохиным Ксения могла сколько угодно пробыть наедине, и ей даже в голову не приходило, что это может показаться предосудительным. Он со всеми был ровен, не-
изменно внимателен, никогда ничем не выделял ее среди других женщин, сотрудников райкома.
Было известно, что десять лет тому назад Анохин похоронил любимую жену, по этой причине переехал в другой район, чтобы ничто не напоминало ему об утрате, жил вместе с глухонемой сестрой, взяв на себя нелегкую заботу о ней и тем самым как бы заранее отказываясь от мысли заводить новую семью.
Однажды Ксении рассказали под секретом, что года четыре тому назад, перед самым ее приездом сюда, Анохин сильно увлекся ее бывшей школьной подругой Лизой и, возможно, связал бы с нею свою жизнь, да Лиза в чем-то проштрафилась и попала на скамью подсудимых. Для Анохина это было страшным ударом, он больше года ходил потерянный, мрачный и никем не интересовался. Досужая молва объясняла такую отрешенность тем, что он продолжал любить Лизу и ждал ее возвращения. Но Ксения почему-то никак не могла представить себе, что ее легкомысленной подружкой мог увлечься такой серьезный и вдумчивый человек.
Для нее же самой беседы с Иннокентием стали со временем постоянной, почти неодолимой потребностью, и, если случалось, что он уезжал в командировку, она ловила себя на том, что в эти дни ей как будто чего-то недостает. Как-то он отсутствовал недели две. В день приезда она увидела его в коридоре райкома и подбежала к нему.
— Где вы так долго? Я о вас ужасно соскучилась! Анохин мельком оглянулся по сторонам длинного пустого коридора.
— А я о вас тоскую всегда, даже когда вы рядом,— проговорил он, и глаза его перестали улыбаться.
В конце коридора хлопнула дверь, и Анохин, не сказав больше ни слова, повернулся и пошел от нее. Через минуту Ксения услышала его ровный и, казалось, бесстрастный голос, тихий, сухой смех.
Все это было так неожиданно, что она не успела даже покраснеть. А может быть, это ей просто послышалось? Но часом позже, на совещании, она поймала горячечный, полный влажного блеска взгляд Иннокентия, и у нее от предчувствия заныло сердце.
«Как же я буду теперь с ним? — думала она, теряясь и страшась новой встречи с Иннокентием.— Он честный, хороший человек, но я же совсем не люблю его!»
Она винила себя в том, что держалась с ним недостаточно строго, боялась, что Анохин станет настойчив, навязчив, будет докучать своими объяснениями и клятвами.
