Рассерженный Голубчик поднялся сначала на задние ноги, затем опрокинулся на передние, стараясь сбросить седока, но Люся вцепилась в него, как клещ. Тогда Голубчик рванулся вперед и вскоре скрылся в степи.
— Видел? — чуть погодя заговорила Елена. — От тебя ускакала большая девичья любовь…
— Но ведь я… — Любченко попытался взять Елену за локоть, но она резко отстранилась. — Я ведь… Я при всех говорю, не стыдясь: люблю тебя…
— Любовь? Собачья она у тебя, — резко ответила Елена и, уйдя в саманушку, приперла дверь изнутри.
Там она снова глянула в окно. Около коней возились девушки и Любченко, видимо, намереваясь уволочь их за кошару. Елена открыла окно и крикнула:
— Не трогайте, кони принадлежат соседнему совхозу… Ермолаеву! Приедет, составим акт. А пока посыпьте трупы пиретрумом, чтобы мухи не разносили заразу…
И только теперь другая — страшная — мысль ударила Елену:
«Докатится все это до Акима, и он отвернется от меня».
9
Эти три дня были для Елены тяжко томительны: она ждала Ермолаева.
«А вдруг и он поступит так же, как и Любченко? Ужас! Ведь Любченко рассчитывал, что я стану его женой. Как же поступит Ермолаев? Если он человек честный… Да… если он честный, то, стало быть, и поступит по-честному, скажет: «Во всем виновата, конечно, Люся. Но и вы, Елена Петровна, не имели права покидать ферму хотя бы и на несколько дней». А нечестный — потребует расплаты, на какую намекал Любченко. Нет! Лучше в тюрьму. В тюрьму? А Аким? Аким останется и забудет меня. Возможно, когда-нибудь и вспомнит: «Была такая, взбалмошная».
Так прошел день, другой, наступили третьи сутки, а Ермолаева все нет и нет. Куда-то сгинула Люся. Возможно, она сбилась с пути, затерялась в степях, как нередко теряются здесь одиночки: плутают по степи день, два, три… и наконец падают истомленные, обессилевшие… Впоследствии кто-нибудь случайно натолкнется на их кости…
«Неужели и Люся лежит где-либо в лимане, обессиленная, умирающая?»
И чувствовала Елена, что новая беда наваливается на нее. Зачем послала девчонку? Зачем? Надо было ехать самой… Или дать телеграмму Ермолаеву. Ведь это просто — дать телеграмму. Ее можно было сдать на центральной усадьбе.
И Елена уже не в силах была оставаться в саманушке. Выбежала на волю и позвала девчат.
Те высыпали из своей саманушки, как высыпают из подполья котята на зов матери.
— Девушки, что же с Люсей? Почему нет Ермолаева? — проговорила Елена, устало проводя рукой по лбу. — Что же это? Неужели новая беда на нас?
И в эту минуту все увидели: с севера к их ферме приближается «Победа». Она шла напрямую через лиман, покачиваясь, то ныряя, то снова выныривая.
— Наверно, председатель, Назаров, — проговорил кто-то из девушек. — Только почему через лиман тащится? Там яма на яме.
— Да, — согласилась Елена и подумала: «Ермолаев должен появиться с юга, а этот — с севера. Назаров, конечно. Начнет спрашивать: «Кто? Почему? Кого под суд отдавать?» Елена повернулась было к саманушке, намереваясь скрыться там, чтобы наедине поговорить с Назаровым.
Но «Победа» уже вкатила на ферму, и глаза Елены засияли: дверца машины отворилась, и на землю ступил Ермолаев.
Освещенный утренним солнцем, ярким, озорным, Ермолаев казался особенно мужественным. Вот таких художники рисуют на переднем плане боя: у него высокий лоб, почти квадратный, волосы русые, густые, нос с горбинкой, а глаза серые, огромные, всегда задумчивые, даже когда улыбается.
Он вышел из машины, чуточку размялся, кивком головы поздоровался со всеми и направился к павшим коням.
Следом за ним из машины выскочила Люся.
Странно, она опять прежняя — веселая, игривая. Подбежав к Елене, сказала:
— Привезла. А Голубчика оставила в совхозе: ногу он вывихнул. Вот горе-то!
Елена отмахнулась:
— Я тут за тебя душой изболелась! Ну, да ладно. Как он? Зол?
— Не-ет… не то… огорчен. А о тебе так хорошо, так хорошо говорил! Мне даже досадно стало.
Ермолаев поздоровался с ней за руку, и Елена впервые заметила, что ростом он с Акима Морева. Только у того движения более порывистые, а у этого замедленные: поводит руками так, словно на каждой висят двухпудовые гири.
Поздоровавшись, он взял ее под локоть и повел в саманушку.
Елена подумала: «Уж под руку берет. До этого не смел. Как мне поступить… и спасти не только себя, но и Люсю?»
— Опять у вас несчастье, — проговорил он, садясь за стол. — Что случилось?.. Расскажите. Я не следователь, а ваш друг, — добавил он, видя замешательство Елены.
Она опять подумала: «Если он плохой человек, ему не нужно говорить, что виновата Люся, и все взять на себя. А если честный, каким кажется, то лучше все открыть».
И несколько секунд поколебавшись, она рассказала ему все.
— Та-ак, — выслушав ее, протяжно произнес он. — Значит, это та, что за мной прискакала? Несчастная девушка… а умница… Отец, говорите, у нее знатный чабан? Знаю. Слышал о его беде. Что же делать-то нам, Елена Петровна? Проще, конечно, куда проще — наказать Люсю. Руки умоем и Люсю накажем. Конечно, этих коней, больных анемией, мы, по инструкции министерства, все равно обязаны были забить в совхозе. — Ермолаев чуть подумал, глядя через окно на трупы лошадей. — Может, покажем так: лошади погибли в дороге. Ребята, которые везли их сюда, хорошие. Уговорю. Подтвердят.
— Но это ведь нечестно! — вырвалось у Елены.
Ермолаев снова помолчал, опустив голову, затем поднял ее и посмотрел на Елену.
— Этого я и боялся, скажете: «Нечестно». Видите ли, Елена Петровна, бывает и так: честность хуже подлости. Хорошо. Давайте составим акт: во всем виновата Люся… останемся с вами честными людьми, а девушку погубим. Погубим ведь? А зачем? Кому нужна такая жестокая честность? Ведь Люся не с умыслом убила коней? Если бы с умыслом, тогда ее следовало бы очень серьезно покарать.
У Елены уже созрела уверенность: «Да, он честный, Ермолаев. Честный по-настоящему».
Но сказала другое:
— Павших коней здесь уже видели… И Любченко знает, что они пали только три дня назад.
Ермолаев опять задумался и, чуть погодя, проговорил:
— Значит, подсмотрели уже. Тогда надо что-то другое придумать.
— Я сказала Любченко, что уничтожила коней с научной целью.
— И он?..
— Обозлился.
Ермолаев поднялся из-за стола, прошелся по комнате — два шага туда, два обратно.
— Что же делать? Что делать?.. Можно еще так: сказать, что кони были поражены не анемией… Что у них менингит был… Поэтому при применении препарата Рогова они и погибли.
— Тогда вся вина падет на меня: я — то обязана была сначала их исследовать.
— А вы исследовали их у нас в совхозе… но я перепутал и послал вам не тех, которых вы отобрали, а вот этих. Моя ошибка.
— Но ведь я не была в совхозе, — уже с благодарностью глядя в его серые глаза, ненастойчиво запротестовала Елена.
— А если была… была? — намеренно произнес он не «были», а «была», потому что именно так ему хотелось сказать.
А у нее в эту секунду возникла такая мысль: «Да, он хороший. «Не упускай Ермолаева», — говорила Мария Кондратьевна. Нет, «не упускай» — это звучит некрасиво… а вот если по-настоящему полюбить?.. Но ведь в моем сердце Аким».
И тут, точно подслушав ее мысли, Ермолаев сказал:
— Видите, как все запуталось, Елена Петровна. Надо бы вам посоветоваться с Акимом Петровичем… Моревым, — ответил он на ее удивленный взгляд.
— С ним? Он в северных районах… хотя теперь, очевидно, уже вернулся. Да и позвонить можно только ночью: телефонный аппарат в кабинете Любченко… на центральной.
— Ну что ж, подождем ночи. А теперь давайте уберем павших коней…
Какая-то далекая надежда на благополучный исход зазвучала в душе Елены.
1
Только после того, как павшие кони были закопаны позади кошар, а солнце, словно взяв под козырек, откланялось степям, Елена с Ермолаевым отправились на центральную усадьбу совхоза, чтобы оттуда позвонить Акиму Мореву.
Елена думала: «А не делаю ли я что плохое? Ермолаев как-то начинает полонить меня… Правда, если бы не он, тяжко было бы нам. Тяжкое, положим, еще впереди… но сейчас он — наша опора. Я называю его опорой. Нет! Надо резко оборвать: узнает Аким, и ему станет неприятно… Но Аким хороший. Вот это-то и плохо, — сама же себе возражала Елена. — Хороший? А если я увижу Акима с хорошей женщиной, да еще влюбленной в него? Ермолаев-то, по всему видно, влюблен в меня. Нет, надо резко оборвать». Но оборвать она уже не могла: само дело заставляло ее быть около Ермолаева, и он вежливостью, бережностью, даже покорностью, да и, чего греха таить, своей внешностью с каждым часом все больше и больше покорял Елену. Вначале она не замечала этого, а когда поняла, то для нее уже стало ясно: теперь поздно рвать хотя на первый взгляд и добрые отношения с Ермолаевым.
