Наутро я вместе с переводчиком и сослуживцами-монголами посетил экспедиционный лагерь. Климент Линдстрем был в это время на почте, а его помощник оформлял паспорта в губернской канцелярии.
Нас принял у входа в палатку Джон Чоу, охотно рассказавший о собранных в тангутской области коллекциях. Это был маленький, почтенного вида китаец, в очках с квадратной оправой. Он постоянно носил на руках черные перчатки, после того как отморозил фаланги пальцев на перевале в горах Куэнь-Лунь.
Джон Чоу свободно говорил по-монгольски, на наречии, несколько отличавшемся от местного. Речь его текла, как ручеек. Он был скромно тих и только радовался, что может в Монголии рассказывать о достижениях экспедиции. К сожалению, коллекции плотно упакованы в ящики, он не может раскрыть их, но они представляют собой гигантскую ценность, — сказал он. Иностранные профессора нашли в китайском Гоби чрезвычайного значения предметы: так называемые гнезда динозавров. Большое, важное открытие. Динозавры — это исполинские звери доисторической эпохи, соединяющие в себе ящериц, крокодилов, млекопитающих и птиц.
Потом Джон Чоу провожал нас почти до города и пристально вглядывался в наши лица. Казалось, он что-то не договаривает. Его, повидимому, смущало мое присутствие. Когда я отошел вперед, Джон Чоу с моими сослуживцами стал гораздо откровеннее.
Он очень жалеет, что согласился ехать с профессором в Европу, сказал он, потому что с профессором Климентом Линдстрем очень трудно работать: в высшей степени почтенный, выдающийся человек, но он смотрит на сотрудников высокомерно и презрительно обращается с ними. Он, Чоу, очень рад, что посетил Монгольскую республику, для него это большое счастье, он сам монгол в душе…
Пройдя до первых городских построек, Джон Чоу вернулся в палатку, а я со всей компанией пошел обратно в контору.
По дороге нас обогнали китайские автомобили, доставившие экспедицию в Дзун-хото. Они сегодня вечером возвращались в Китай, и шоферы хотели купить в городе что-нибудь заграничное. Дойдя до Монцен-коопа, мы снова увидели их. Они стояли перед машинами, обсуждая качество купленных в магазине товаров. Они показывали друг другу автомобильные очки, одеколон Ленжет, далембу, душистое мыло. Один из шоферов — высокий рябой китаец в зеленой фетровой шляпе — курил сигару.
Дава указал на него взглядом.
— Я его знаю, — сказал он, — он работал у фирмы Хэнь-Ляо. Они торговали с Монголией восемь лет назад.
Потом китайцы гурьбой двинулись по главной улице.
Они привлекали к себе всеобщее внимание на улице своими вольными манерами и громким разговором. Здесь в пустыне эти полудеревенские китайские парни из пограничной провинции выглядели настоящими горожанами, этакими столичными парнями, повидавшими все на свете.
Лето кончилось неожиданно. В пустыню ворвался северо-западный ветер. Воздушное давление повысилось. Пролились обильные дожди, и после них установилась свежая погода.
Начался благодатный сентябрь, время, называемое гобийцами «второй весной».
Никто из горожан не сидел теперь в юртах и в домах. По возможности все старались проводить время в степи. Молодежь стала собираться на кумысовые пирушки. Сотрудники учреждений по вечерам ходили друг к другу в гости. Приехали кочевники продавать шерсть и мясо.
С началом весны мое настроение улучшилось. Дава не был теперь единственным моим собеседником; ежедневные занятия монгольским языком принесли пользу. К концу сентября я почти не нуждался в переводчике. У меня появились в Дзун-хото друзья.
В три часа дня, когда в конторе Нефтеэкспорта кончались занятия, я седлал коня и выезжал из города. Я узнал тропинки, по которым проходят кочевые обозы, и, встречая кочевников, вступал в долгие разговоры. Почти все они были суеверны, верили в богов, любили говорить о чудесах. Однако, когда речь заходила об их родине, они проявляли здравый смысл и разбирались в сложнейших вопросах.
Кочевой обоз — это движущаяся деревня. Я любил наблюдать ее странные нравы. Бабушки с маленькими сморщенными лицами едут на конях, дети и матери в двухколесных подводах, на которых сложены юрты, перины и металлические чайники тульской работы. Впереди бычьего обоза мужчины верхами молча едут по степи, независимо дымя трубками. Дороги, в сущности, нет. Изменчивость колеи, исчезающей и вновь возникающей спереди или сбоку, требует осторожной внимательности от шоферов на этой линии. Быкам и коням все безразлично. Кочевка движется по неписанному маршруту, по выверенным годами кругам, от холма к холму. Выходят до рассвета, еще темно, блекнут запоздалые звезды. Когда солнце восходит, обыкновенно останавливаются на несколько минут, чтобы не мешать его шествию. Потом движутся до полудня, под бормотанье погонщиков и крик детей. Идут по степи молча или разговаривая о торжественном. Закусывают на пути. Женщины спят, прислонившись к подскакивающим крыльям повозок.
По воскресеньям, когда контора была закрыта, я выезжал в компании с председателем, военным фельдшером и с директором школы охотиться на антилоп.
Здесь их зовут «дзерены». Я узнал свирепую прелесть степной погони…
Председатель вез нас в своем старом расшатанном форде прямо по целине, в степь. У нас были с собой четыре винчестера, сумка с патронами, примус и чайник, бутыль с кумысом. В поездки председатель отправлялся без шофера. Это была его личная машина. Он не боялся рисковать машиной и жизнью, но все-таки не решился бы взять шофера на охоту.
Машина неслась без дороги, подскакивая на выступах почвы, со скоростью сто километров в час. Фельдшер и директор школы пели. Если на горизонте появлялось стадо диких коз, председатель направлял машину прямо на него. Старенький форд по-волчьи мчался вперед, гобийская галька фонтаном разлеталась из-под колес машины.
В то же мгновение мы все начинали громко кричать. Любопытно, что антилопы никогда не убегали вбок, а старались пересечь дорогу перед самым носом у машины: инстинкт, воспитанный в них волчьими стаями, всегда загоняющими дичь с двух сторон.
Увидев стадо перед машиной, председатель нажимал кнопку сигнала, и по степи несся оглушительный резкий трубный звук.
Пораженные звуком гудка, животные на всем скаку останавливались. Они стояли на месте всегда только мгновение — с десяток или больше красивых коз. Насторожив желтые ушки и косясь вполоборота на нас, они вздрагивали всей своей песчано-желтой шкуркой…
Поймав это мгновение, можно было нажать спуск и выстрелить из винчестера, а потом антилопы неслись от нас прочь во весь опор.
Добычу мы подбирали на обратном пути. Высший шик охоты состоял в том, чтобы догнать стадо. Ветер так и свистел во всех щелях машины во время погони.
Иногда мы по сто километров подряд не произносили ни слова, кроме самого необходимого, но не замечали этого, увлеченные яростью погони.
— Хочешь пить, Панкратов?
— Спасибо, уже пил кумыс. Б ери леденцы.
— Спасибо. Московские?
— Уланбаторские.
— Спасибо.
И снова мы молчали целый час, слушая восхитительный стук мотора и звенящий монотонный крик пустынных соек. Однажды мы долго гнались за куланом. Это было стройное животное с тонкими ногами, с ушами немного длиннее, чем у лошади, и с короткой торчащей гривой. Рыжеватая шерсть серого оттенка переходила на его спине в изящную чернобурую полоску.
Услышав гудок, он остановился и несколько времени наблюдал, а потом ушел в холмы беспечной рысью, мотая головой; мы на машине не могли догнать его.
Главной нашей мечтой, заветной целью охоты было встретить когда-нибудь «хаптагая» — дикого верблюда, живущего в недоступных автомобилю песках.
— За это год жизни отдал бы, честное слово! — сказал председатель.
Незаметно пустыня меняла свой характер.
Я знал теперь в лицо почти всех жителей города и даже многих кочевавших в окрестностях степняков. Прибывшие из соседнего монастыря ламы вежливо здоровались, когда я проезжал верхом по главной улице Дзун-хото. Мое лицо покрылось темным загаром. Когда я надевал на голову монгольскую шапку-ушанку, я мог сойти за гобийца. Даже Дава вынужден был признать, что «Панкратта» (он так меня называл) стал «совсем веселее, другой человек».
Наконец пришел ноябрь, время перегонки стад на зимовья. С вечера холмы были желты. Служащие конторы еще жили в летних юртах. По площади бегали полуголые дети, роясь в песке. Ночью внезапно ударил буран, началась непогода.
В течение трех месяцев в Гоби стояли морозы, падал сухой снег, дул ветер. Над «байшинами» неслись тучи песчаной пыли. Снег, смешавшийся с пылью, покрыл город грязно-желтым налетом. Дневной свет принял коричневый оттенок, и на улицах песчаные вихри слепили глаза.
Горожане, нахлобучив на себя все, что могли, сидели в домах и юртах. Даже когда в очагах пылали угли, холод внутри жилищ был так силен, что ломти пресного хлеба, усеянные ледяными блестками, трещали на зубах.
