— Уберу я однажды со своей дороги, бог даст уберу — шептал дед свою страшную молитву и, словно бы спохватываясь, смиренно добавлял: — Прости, господи, грехи наши…
Видно, не доходила молитва Тита Захарыча до бога: многие замахивались на Кирле, но сами же и оставались побитыми. А когда он однажды поймал в лесу и привел в село трех бандитов — после этого явные и скрытые враги Кирле стали его попросту побаиваться. Ребятишки произносили его имя с восхищением.
Избу строить он не стал. Перешел в опустевший дом Тимофея Кудряшова, бывшего владельца водяной мельницы и кирпичного завода. О Трисирминском — Трехреченском сельсовете и его председателе Кирилле Петровиче часто писали в местной газете, писали с похвалой. Потом Кирле взяли в район. По как только в тридцатом году начали создавать колхозы, он снова вернулся в свою Трисирму.
По дворам ходил Кирилл вместе со своим другом председателем Мало-Трисирминской коммуны Андреем Викторовичем Васюковым. О чем они говорили в каждой крестьянской избе, этого Степан не знал. Но только по вечерам, куда бы он ни пошел, в какой бы дом ни зашел — везде шел разговор только о колхозе. И нередко разговоры эти затягивались до глухой полночи, а то и до третьих петухов.
Мало-помалу добрая половина села записалась в колхоз. Тогда разговоры переместились уже в те избы, хозяева которых по разным причинам вступать в колхоз не торопились. В такие избы похаживал дед и брал с собой Степана. Говорил дед на народе мало. Но и удобного случая тоже не упускал. Начнут бабы разговоры про общее одеяло, а дед незаметно так, между прочим, вставит:
— Да уж, бабоньки, запишитесь в колхоз — Кирле с каждой из вас будет спать: нынче с одной, завтра с другой…
Бабы ахают, мужики смеются, а кто-то еще подливает масла в огонь:
— Андрей Викторович, говорят, уже переспал со всеми коммунарками…
Все меньше оставалось упорствующих, и все дружнее держались они, словно бы общая беда, которая на них надвигалась, объединила их. Даже соседи, еще вчера до хрипоты ссорившиеся друг с другом из-за курицы, нечаянно залетевшей на чужой двор, нынче становились по-родственному близкими.
Кое-где наспех созданные колхозы разваливались, л это придавало уверенности в своей правоте тем, кто еще продолжал числиться единоличником. Но в Большой Трисирме колхоз креп, набирал силу; рука у Кирилла, его председателя, была крепкой и твердой. Когда в район прислали первый трактор — Кирле выпросил его в свой колхоз. Кто поведет трактор? Кирле и об этом подумал: он еще за месяц до этого послал Петра Васюкова в соседний совхоз подучиться у тамошних трактористов. Раненое плечо у Петра зажило, и восседал он на новеньком «Фордзоне-Путиловце» точь-в-точь, как на картинке в букваре, которую как-то пришлось видеть Степану. Петр тоже вскоре стал героем района, его портреты часто печатали не только в местной, но и большой областной газете.
Сельские богатеи теперь тайно собирались у Элекси Яковлева. Дед старался ходить туда пореже, а внука и совсем не пускал. Возвращался со сборищ чаще всего недовольный, сердитый, ругая своих единомышленников и даже кого-то обзывая «необлизанными телятами».
Степан опять заикнулся о женитьбе. Но и на этот раз Тит Захарыч остановил его:
— Подожди еще немного. Не спеши. Может, жизнь прояснится в ту или другую сторону…
Степан не посмел перечить своенравному деду, не посмел сказать, что Сашок уже забеременела. А вскоре ее отца Митрофана, вместе с семьей, сослали в Сибирь, и это навсегда разлучило Степана с его любимой… Тогда не думалось, что навсегда, тогда Степан еще на что-то надеялся. Когда они прощались, накануне отъезда, в мякиннике, Степан просил Санюк сразу же, как только приедут на место, написать ему письмо. Он обещал приехать в Сибирь за ней следом: украду дедово золото, думал он, и — на поезд. А в Сибири тоже люди живут… Нет, не суждено было Степану сделать так, как он хотел. И сердце Санюк, видно, чувствовало, что видятся они в последний раз.
— Кирле нас с тобой разлучает, — сквозь рыдания шептала Санюк. — Кирле губит нашу любовь…
И получалось так, что и в самом деле — не будь Кирле, жил бы себе да жил в родном селе Митрофан. Во всяком случае, так тогда Степану думалось.
Уехала Санюк, а вскоре добрались и до Тита Захарыча. До ссылки, правда, дело не дошло — предусмотрительный дед к тому времени был по виду «не богаче любого середняка» — но дом у него отобрали и перевезли в районный центр.
Тит Захарыч со старухой переселился к Степану. И чуть ли не на другой же день:
— Вот теперь, парень, самое время жениться. Небось знаешь дочку пастуха Софрона? Беднее их на селе вроде бы никого нет. Вот ихняя Серахви — самая подходящая для тебя невеста. А не женишься на ней — чего доброго, и твой дом увезут…
Степан сидел перед дедом, сбитый с толку его словами, ошеломленный, потерянный. Все восставало в нем против хитроумных расчетов властного старика, распоряжавшегося его жизнью по собственному усмотрению. Но что он мог сказать ему в ответ, что мог возразить? Ведь это только по виду дед с бабкой были постояльцами, а он хозяин этого дома. Только по виду. Хозяином и здесь оставался дед… К тому же дед не просто пугал Степана. На собраниях уже раздавались голоса за то, чтобы отобрать дом и у Степана: выстроен-то, мол, дом на кулацкие деньги…
Говорят, кому что на роду написано… Видать, на роду Степану была написана не Санюк, а Серахви. Ничего не поделаешь — женился Степан. Добра за невестой родители дали не много: старенькую шубку, два кафтана да домашний халат. Ну, еще две пары белья лежало на дне сундука. Но в приданом ли, в шубах и кафтанах было дело?! Не сам Степан выбрал себе невесту — дед выбрал!.. Правда, станом, красотой Серафима не уступала Санюк; особенно нравились Степану ее живые лучистые глаза и густые волнистые волосы. Но нравиться-то нравились, а любить Степан по-прежнему любил Санюк. Приказать жеyиться на Серахви дед мог, но чтобы Степан еще и полюбил выбранную им невесту — это даже и всесильному деду было не по плечу. Впрочем, самого деда меньше всего интересовало, любит внук молодую жену или не любит; Серахви была для него всего лишь нужной фигурой в той игре, которую он вел. И когда ход этой фигурой был сделан, Тит Захарыч незамедлительно предложил внуку следующий:
— Теперь, Степан, вступай в колхоз. Раньше-то могли отказать, а теперь ты наполовину уже колхозный — женато колхозница.
И понес Степан написанное на тетрадном листке заявление в колхоз. Правление размещалось как раз в доме Митрофана, отца Санюк.
И вот он видит Кирле уже не издали, а совсем близко, почти лицом к лицу. Широкоплечий богатырь смотрит на него своими пронзительными глазами с открытой неприязнью. Под левым глазом у него время от времени подергивается щека, через лоб тремя глубокими бороздами идут морщины, в волосах белеет седина.
Стараясь не встречаться взглядом с Кирле, Степан вытаскивает из кармана заявление.
— Вот, Кирилл Петрович, решил вступить в колхоз.
— В колхоз? — председатель опускает пудовые кулаки на стол и то ли с истинным, то ли с нарочитым недоумением глядит на Степана. — По ты же знаешь, что в колхоз принимаем только бедняков и середняков. А ты — кулацкий выкормыш. Благодари народ, что и по сей день еще в Трисирме живешь.
— Я сирота, — робко напоминает Степан.
— Если змееныш даже с рождения не видит своих родителей, из него потом все равно вырастает змея. Понял?
— Ты меня дедом не попрекай, — задетый за живое, сказал Степан.
— Твоего деда давно Сибирь ждет, — отрезал Кирле. — Знаешь, где он сидит?
— Уж не в тюрьме ли? — усмехнулся Степан.
— Вот где он у меня сидит, — стукнул себя по широкой груди председатель. — Ох, хитер, ох, хитер, старая змея! Змею и за хвост поймаешь, так она хвост отрывает и дальше бежит… Знаю, знаю, кто мутил воду, только ухватить не удалось. Ну, ничего, рано или поздно попадет в наши руки, — и опять опустил кулаки-гири на стол.
— Для чего ты мне говоришь про старика? — как можно спокойнее, хоть у него все и кипело внутри, сказал Степан. — Я не его сын. Мой отец погиб на войне.
— Для того чтобы ты сказал это ему самому, — пропуская последние слова Степана мимо ушей, ответил Кирле. — Жаль, не убил я его тогда в лесу… А ты иди себе, не порть бумагу на заявления…
Негодующим и в то же время каким-то пришибленным, раздавленным и от того еще более ненавидящим Кирле, вышел из Митрофановского дома Степан. Разговор этот надолго — не навсегда ли? — решил его дальнейшую участь. Кто знает: прими его тогда Кирле в колхоз — может, совсем по-другому сложилась бы его жизнь, может, стал бы он со временем добросовестным, как и все, работником. А главное — легче бы ему через колхоз выйти из-под зависимости от сурового деда… Нет, по понял, не захотел понять председатель Кирле смятенного, запутавшегося в хитроумных дедовских сетях, парня.
