клуба, перепрыгнул через борт. Сквозь стены пробивалась музыка: шло кино. Тюпин ворвался и замер в дверях.
На экране бежали какие-то люди. Бежали через мелкую речушку… Кого-то звали… Ничего не понятно. И пока он, вытянув шею, старался вникнуть, кто-то крикнул:
— Тюпин! Где ты? Иди, место есть…
Эту фразу повторяли в зале много раз, Тюпин был приятно удивлен. Тем более что голос незнакомый. Лестно все-таки: тебя ждут, держат место, и даже тот, кого ты не просил. Тюпин повернулся на голос и стал присматриваться. Темно — хоть глаз выколи… И вдруг с противоположной стороны — то же самое:
— Тюпин! Где ты? Иди, место есть…
«Узнали, — подумал Тюпин, но с места не двинулся. — Когда успели? А может, кто опередил его и крикнул в темном зале, что он, наводчик Тюпин, сегодня не оплошал: пока они смотрели новую картину, он лихо отстоял честь полка… Сейчас начнут расспрашивать… Вопросами засыплют: как да что? И рассказать-то вроде нечего… Стрелял, как всегда, старался…»
— Тюпин! Где ты? Иди, место есть…
Незнакомые голоса.
«Даже неловко как-то, — смутился Тюпин. — Что же делать?»
Но вот к нему между рядами, согнувшись, как в траншее, быстро пробрался незнакомый парень.
— Эй, солдат, — тихо позвал он. — Солдат… Чего стоишь? Здесь место свободное есть, садись…
«Он-то, наверное, не знает, что я и есть Тюпин, — подумал Тюпин, пробираясь вслед за ним. — И хорошо. Приятно, когда о тебе заботятся просто так, как солдат о солдате, как человек о человеке, не зная ни твоего звания, ни твоих подвигов, ни имени твоего…»
Может быть, три а — квадрат б — куб вынести за скобки?..
Клушин вздрогнул, привстал. Широкой ладонью запоздало накрыл тетрадку.
— Товарищ старшина, рядовой Огоньков с гауптвахты прибыл!
Поспешно приняв записку об арестовании, Клушин прикрыл ею тетрадь, освободившейся рукой поправил ремень. Почувствовав себя уверенней, свирепо округлил прозрачные, похожие на спелый крыжовник глаза.
— Без разрешения?
— Я постучал, товарищ старшина. Извините, мне показалось…
Показалось! И улыбочка. И говорит, как по книге. Недаром комбат предупреждал: теперь в армию будут приходить люди образованные. Вот он, пожалуйста, образованный. Вообще-то красиво говорит, да и сам парень красивый, однако…
— Чему улыбаетесь?
— Привычка, товарищ старшина. Вы, пожалуйста, не подумайте…
«Ого! — глаза старшины замутились, дробинки в них сделались еще мельче. — Плоховато ты знаешь Клушина, беллетрист».
— Сапоги?..
— Так с гауптвахты ж.
— А я разве спрашиваю откуда? В самоволку небось в начищенных ходите? И… у ограды околачиваетесь в начищенных!
— Это уж, позвольте заметить, службы не касается. Я в свободное время… с кем хочу, с тем и дружу…
Брови сдвинул, губы закусил старшина, — видно, что по больному месту пришлось. А может, и зря — разговора опять не получится.
— Как это не касается? Вы же образованный человек, одиннадцать классов окончили, а не стесняетесь с девушками на виду у всех…
Усмехается. Объяснение ему подай. А что тут объяснять? Не положено, да и все. На тетрадку вон щурится, рад, что и у старшины больное место нашлось. Образовался, называется. Месяца не прослужил, и уже в самоволку потянуло. А в Москве, говорят, настоящая любовь была, из-за нее будто и в институт не поступил. Знаем мы их любовь — уже и писем не пишет. Да и когда: все свободное время у ограды, по другую сторону которой — опять «настоящая». Под стать самому. Одуванчик. А дунь ветерок покрепче — и вся красота… Что-то раньше таких у ограды не замечалось. Ну да рыбак рыбака… На батькиной шее, знать, сидит, вот и модничает. Причесочка — только в журнале и видел. Молодежь пошла…
— Постараюсь являться в начищенных. Разрешите идти?
— Постарайтесь, пожалуйста. В следующий раз. — Клушин покосился на записку.
Улыбается. Вообще-то умеет владеть собой парень. Надо бы как следует побеседовать, но на этот раз не выйдет. Да и когда: Зоя Васильевна наверняка сегодня спросит урок. Тьфу! И говорить-то стал, как сын Валерик: «Зоя Васильевна… спросит…»
— Ладно, идите… Ну? Вопрос, что ли, опять?
— Разрешите? Вы там по ложному пути пошли, в задачке-то. После умножения нужно за скобки вынести… три а — квадрат б — куб. Тогда в скобках останется сумма кубов, которая сократится со знаменателем.
Уперев кулаки в стол, весь напрягшись, старшина с минуту смотрит на дверь, закрывшуюся за Огоньковым, будто хочет выстрелить в нее своими зрачками-дробинками. Потом шумно вздыхает, придвигает тетрадку. «Что ж, коли вовремя не выучился… Вынести, говоришь? Допустим. А дальше?..»
Десять, пятнадцать минут Клушин выносит, разлагает, сокращает… Уравнение не упрощается. Снова выносит, то и дело поглядывая на часы: до занятий час, а еще наряд инструктировать. Черт бы побрал все эти скобки! Надо, наверно, в восьмой было идти. С другой стороны, год терять не хочется, вон уж чуть не из институтов приходить стали, — пожалуй, одной строгостью и не возьмешь…
Старшина напряженно потирает лоб, как загипнотизированный, смотрит на стрелки часов. Потом кричит за перегородку:
— Швыдченко! Передай дежурному, чтобы строил наряд.
И, воспользовавшись тем, что прыткий писарь на секунду замешкался в дверях, нехотя добавляет:
— Да позови этого… Огонькова ко мне…
…Назавтра история повторилась: не сладил с задачкой на построение. Огоньков едва глянул, схватил циркуль, линейку и моментально разделался с чертежом. Затем неторопливо обосновал:
— Видите ли, товарищ старшина, у вас… слегка подзапущено старое. Может, повторим, что относится к этой задачке?..
…А когда Клушин подходил к воротам, Огоньков уже стоял у ограды. Все ждала?.. Старшина осторожно покосился вправо. Ого! Вот она, его краля… Однако смотрит-то она не случайно. Ведь он не лейтенант-первогодок, чтоб на него так смотреть. Заприметила начальника своего ухажера… Как тут обижаться на Огонькова: вон какие глазищи-то у нее, — должно быть, природа накапала в них слишком много туши: она разлилась не только по маслянистым белкам, но даже и над смуглыми щеками. Тьфу, еще поэтом сделаешься с этими образованными. И, сам того не желая, обернулся. Девушка оглянулась тоже и даже чуть улыбнулась. Скажи ты! Привыкла, что на нее не сердятся. Да и за что сердиться? Такая забавная девчонка, вот только одета… Ну да к ее глазам… А молодец москвич! Ведь ей, чай, и в городе проходу нет от всяких там стиляг…
В классе обнаружилось, что с задачкой не справился никто, кроме Клушина да отличницы Барышевой. Зоя Васильевна деревянным голосом вызвала Клушина. Через несколько минут математичка, ставя в журнал оценку, подумала: «Просто удивительные эти военные. Вчера и рта раскрыть не мог, а сегодня…»
На другой день Огоньков сам зашел в канцелярию:
— Товарищ
