Сестра по лицу Маши мигом догадалась, что пригласила не того, кого следовало.
— Ладно, это поправимо, — сказала она быстро. — Там еще двое дожидаются. Приму этот грех на свою душу, если доктор станет ругаться. Теперь уже будет без оплошки, не сомневайся!
И как раньше чувство разочарования раскрыло самой Маше, что не Синева она ждала, так теперь бурно хлынувшая в лицо кровь подтвердила ей, что появился тот, кто был нужен. К ней осторожно и неуверенно приближался Камушкин. Он сказал, останавливаясь у кровати:
— Здравствуй, Маша!
— Здравствуйте, Павел, — ответила она. — Садитесь, пожалуйста.
Он садился так, словно стул был сделан из соломы и мог провалиться от неосторожного движения. Несколько времени он ничего не говорил, только глядел. Спохватившись, что нельзя так глупо молчать, он пробормотал:
— Свиделись, Маша.
— Свиделись, Павел! — отозвалась она, как эхо.
— Ну, как ты? Хорошо?
— Сейчас хорошо. Гораздо лучше.
— Ну, а это?.. Врачи… не обижают?
— Что вы! Ко мне очень хорошее отношение.
— Ну… А что говорят? Скоро выписываться?
— Недели через две, не раньше.
Похоже было, что он исчерпал все имеющиеся у него вопросы. Он замолчал, не отводя от нее глаз — Маша краснела под этим пристальным взглядом. Она попыталась пошутить:
— Что вы на меня так смотрите, Павел, словно не узнаете. Я очень изменилась, правда? И раньше красивой не была, сейчас совсем уродина.
Он с таким недоумением слушал ее, словно ожидал, чего угодно, только не такого странного вопроса.
— Да нет, нет! — сказал он поспешно. — Все в порядке, похудела, побледнела немножко — только. — Он справился с собой и улыбнулся: — Во всяком случае, лицо твое мне сейчас больше нравится, чем там на дороге, когда взялась меня прорабатывать.
Маша покраснела.
— Не вспоминайте, Павел, мне очень стыдно, что я так себя держала — бог знает чего наговорила.
— А ничего особенного, — возразил он великодушно. — Я много потом размышлял над твоими словами. В основном правильно — суть мою схватила точно, никуда не денусь.
— Не надо! — сказала она умоляюще. — Честное слово, не надо!
— Хорошо, не надо, — сказал он покорно.
Чтоб прервать установившееся снова молчание, Маша попросила:
— Расскажите, что у нас на шахте.
Камушкин оживился, описывая ликвидацию аварии, шахтерское собрание, речь Гриценко. Маша слушала, прикрыв глаза. Потом по щекам ее вдруг покатились слезы.
— Что с тобой, Маша? — с испугом спрашивал Камушкин, прервав свой рассказ. — Может, тебе трудно со мною? Так я уйду.
— Нет, нет, — сказала она поспешно. — Только не уходите!
— Да зачем ты плачешь? Болит что-нибудь?
— Нет, так, — сказала она, улыбаясь сквозь слезы. — Вспомнила, как мы ссорились. И как тогда… на дороге… И как вы спасли меня, собой жертвовали, а спасли. Боже, так страшно было, когда вас ударило вторым взрывом — просто не могу вспоминать. Чем мне вас отблагодарить за все?
— Вздор! — отмахнулся он. — Какие могут быть благодарности? Поступил, как всякий иной на моем месте. В конце концов, это я был виноват — привел тебя в этот проклятый квершлаг. Ругать меня надо, а не благодарить. Два человека погибли — никогда себе этого не прощу.
— Нет, нет, не говорите! — твердила она, волнуясь. — Другие не сумели бы так. Ведь я перед этим… обругала вас! Мне так теперь стыдно.
— Слушай, — сказал он серьезно и ласково. — Давай не вспоминать, что было. А единственная мне благодарность — не будем больше ссориться. Хорошо?
Он протянул ей руку, она схватила ее, прижалась к ней мокрой щекой. Камушкин гладил волосы Маши, что-то шептал ей, что-то доказывал — Маша, вдруг обессилев, слышала его голос, но не разбирала слов.
