Иногда посреди разговора у Якушонка лукаво изламывалась правая бровь внезапным и стремительным движением, словно он хотел сказать: «Ой ли? А вы в этом абсолютно уверены?» Но самым главным в его лице был все-таки рот. Крупно прорезанный — верхняя крутая губа прикрывает нижнюю, — всегда сжатый, даже в минуты покоя, он придавал ему выражение энергии, постоянной готовности к бою и неусыпного внимания.
Якушонок говорил требовательно, громко, звонким, слегка носовым тембром, весело, уверенно; к нему нельзя было не прислушиваться.
«Не-ет, — подумал Ключарев, — он не создан терпеливым. Ему трудно перемолчать, выждать. Если б он мог ухватить все дела собственными руками, он бы, наверное, был счастлив. Он слишком прямолинеен. Есть ли эго признак цельной натуры? Не знаю».
Они поговорили полчаса, не больше. Якушонок сказал, что начнет с того, что завтра же поедет по району, а в райисполкоме будет принимать пока только два дня в неделю. Казалось, все у него уже было четко распланировано. И Ключарев одобрил это.
— Будем, значит, работать? — полувопросительно сказал на прощание Якушонок, снова протягивая руку.
Ключарев кивнул со странным облегчением, которое, казалось, шло вразрез со всем тем, что он испытывал вначале.
В один из последующих дней секретарь райкома созвал уполномоченных по подписке газет и председателей сельсоветов: почему плохо идет эта подписка? Второй секретарь был в отпуску, и дела пропаганды пока что тоже лежали на Ключареве.
Кроме уполномоченных и председателей сельсоветов, в райком пришел старый письмоносец, из тех, кто в течение многих лет с точностью хронометра шагает по своему кварталу и втайне тоскует по строгой, красивой почтальонской форме — символу его высокого назначения. Собралось и молодое племя: три востроглазые девчонки в стоптанных босоножках; они успевали облетать город в полчаса и, прежде чем отдавали газету подписчику, уже знали ее наизусть — так велика была их жажда большого мира!
Уже начался было разговор, как вдруг под рукой у Ключарева зазвонил телефон.
— У вас, кажется, собраны сейчас председатели сельсоветов? — спросил Якушонок. — И уполномоченные? Так. По какому же вопросу?
— Вы чем-то недовольны? — спросил Ключарев, чутко уловив, как на том конце провода воцарилась странная тишина.
— Да, — отозвался не сразу Якушонок, — я всегда бываю недоволен, когда люди обращаются не по адресу. Зачем же тогда существуем мы, если даже такие вещи делать через голову райисполкома? — Он сдерживался изо всех сил, но раздражение все-таки прорывалось.
На секунду и Ключарев почувствовал, как вся кровь бросилась ему в лицо.
— В райком партии всегда обращаются по адресу, — с придыханием выговорил он. Но, не успев докончить этой фразы, уже понял, что ее не следовало говорить.
Якушонок тоже, должно быть, почувствовал, что взял не тот тон.
Несколько секунд они оба сжимали безмолвные трубки.
Пауза затягивалась. Письмоносцы примолкли, вопросительно поглядывая на Ключарева.
— Я вас прошу, Дмитрий Иванович, — глуховато начал секретарь, — прийти сюда, поскольку уж мы сегодня собрались в райкоме, и обсудить эти вопросы совместно. Товарищи рассказывают много поучительного.
— Хорошо, — тотчас с облегчением отозвался Якушонок. — Я приду.
В голосе его прозвучала самолюбивая нотка удовольствия от своей крошечной победы, и щедрая готовность забыть ее и не кичиться больше, и еще какое-то подспудное, только что нарождающееся чувство. Может быть, чувство уважения к самому Ключареву?
А Федор Адрианович подумал: «Мне говорили в области: Якушонок обидчив, Якушонок петушится. По-моему же, он просто молод!» То, что он сумел уловить это именно сейчас, окончательно вернуло Ключареву потерянное было самообладание. Он ощутил привычное чувство ответственности не только за себя, но и за других людей. За Якушонка тоже.
Несмотря на то, что Якушонок старался держаться первое время в тени, о нем уже ходили рассказы по району, прежде чем каждый повидал его в лицо. Говорили, что он человек въедливый, не столько убеждает, сколько доказывает, и из той неспокойной породы людей, которые всегда правы. Тем более что теперь и Ключарев, словно поддразнивая, часто говорил в разных местах:
— Якушонок у вас еще не был? То-то, я вижу, вы тут жирком обросли.
Или:
— А это уж не мое дело. Это вы к председателю райисполкома обращайтесь.
Понравилось всем в Городке, как Якушонок сумел отстоять перед облисполкомом захиревший кирпичный заводик и в короткое время наладил там дело, так что кирпичники перестали быть постоянной мишенью районной газеты. Случилось это в середине августа, на вторую неделю приезда Якушонка в Городок.
К кирпичному заводу он подъехал в пасмурный, моросящий день. Только что вынули партию кирпича из печи, и девушки в образовавшейся яме лопатами сгребали песок. Под навесом рос карьер, заполненный сухой горячей пылью. Пахло жженым. Кирпич был еще теплый, румяный, кое-где тронутый гарью, как хлеб из печи. Когда его бросали в машину, он звенел тем же аппетитным звуком, как хрустящая корочка.
Грузовиков пришло несколько, из разных колхозов. Шоферы ругались и спорили между собой, чья сегодня очередь получать.
Люди были раздражены: погода срывала уборку хлебов. Всем хотелось хоть в чем-то наверстать вынужденное безделье.
— Да ты понимаешь, что у нас всего полстены осталось? Что же, месяц еще очереди ждать, чтоб волки пока в сарае поселились?!
— У вас три стены, а у нас ни одной.
— Маруся, не давай ему кирпича!
Маруся, уже не очень молодая, в тяжелых сапогах, с ног до головы запорошенная коричневой пылью, даже не поднимала головы, с трудом вычитывая что-то по смятой бумажке. Иногда устало двигала локтем.
— Осади, говорю! При чем тут я? Тут не я, а бумажка командует.
— И вы никогда не пробуете переступить через бумажку? — спросил Якушонок, подходя сбоку.
— А вы кто? — Маруся недоброжелательно посмотрела на него и вдруг обрадовалась: — Ах, Якушонок? Это добра! Я уж сама думала до вас идти. Все говорят: «Якушонок, Якушонок…» Что, думаю, за зверь такой с рогами? Хоть посмотрю.
Якушонок растерянно нахмурился, лицо его стало совсем молодым, и Маруся с врожденной тактичностью женщины тотчас изменила тон:
— Что этим выдавай, что тем, товарищ председатель, всем одинаково надо! Все строятся, а на район одна печь — вот в чем дело.
— И кирпич плохой, — желчно вмешался один из дожидавшихся, тот, у кого три стены были уже сложены. — Пока довезешь, половина в песок искрошится.
— Плохой, плохой, — охотно поддержали его остальные.
— Вот поэтому облисполком и ставит вопрос о закрытии печи как нерентабельной. Завтра мне по этому вопросу докладывать.
Однако слова Якушонка все встретили с одинаковым неодобрением.
— Вот этого уж нельзя, товарищ председатель! Никак нельзя. Нам нужен свой кирпич!..
Якушонок задумчиво прошел по территории. Постоял возле пресса, который нарезал, как сырое тесто для бубликов, мягкий, шоколадного цвета кирпич. Его свозили на тачках и складывали штабелями под навесы или прямо на траву, если было солнышко.
— Почему второй пресс не пустите?
— Нет места для обсушки, товарищ Якушонок, — сказал подоспевший технорук.
Якушонок ухватился за балку навеса, подтянулся на руках: за штабелями, словно на дне широкого высохшего колодца, утрамбованный пол был густо замусорен комками сухой глины.
Технорук долго отнекивался, переступая с ноги на ногу: конечно, он это загрузит, недосмотрел. Но все равно проверено: для второго пресса условий нет.
— А я вам докажу, что есть!
В конце концов технорук загорячился:
— Мы по новейшей литературе работаем и лекции новаторов получаем! Например, кирпич закладываем по методу Дуванова…
— Но у Дуванова печь дает четырнадцать тысяч штук за смену, а у вас максимум девять. Значит, хоть закладка и идет по методу Дуванова, но обжиг по методу Бударного. Так ведь, товарищ Бударный?
Когда Якушонок уже собирался уходить, технорук спросил с видимым волнением:
— Будете завтра в области защищать печь?
Якушонок посмотрел на него без улыбки.
— Буду. Лично мне вопрос ясен: дело не только в недостатке людей, в плохом топливе или в том, что у печи большой разрыв между загрузкой и выемкой кирпича. Главное — организация труда плохая. Но это — дело поправимое. А печь нам действительно нужна.
Рассказывали еще, как недели полторы спустя в Дворцах Якушонок зашел в кузницу, где ремонтировали жатки.
Валюшицкий, кося исподлобья недоверчивым глазом, провожал его по деревне с таким видом, словно повторял про себя слова Маруси-кирпичницы: «Посмотрим, что это за зверь такой Якушонок!»
