В войну из цитадели убрали весы и вывезли сено, в окна под крышей вставили решетки, у входа водрузили полосатую будку и — на десять шагов от узкой дорожки — вокруг крепости протянули веревку. Первое время бишофсбержцы косились на своего ручного медведя, превратившегося в неприступного, хмурого зверя. Потом привыкли к тому, что у цитадели нельзя мешкать, что каждые шесть часов в будке меняется караульный и что за решетками под крышей сидят преступники. Крепость перестали замечать. [226]
И вот в истомленный солнцем день, когда жизнь плелась, как дроги по песчаному грунту, над площадью повис протяжный вой:
— А-а-а-аау!..
Прохожие остановились, повернули головы, приподняли брови, обращаясь к самим себе:
— Нна-ну! Что это может быть?
Вой упал на площадь снова, прокатился пугающим ветром:
— А-а-а-ау!
Стало ясно, что голос исходил из цитадели. Какой-то бюргер, сорвавшись с тротуара, поднял руку и крикнул:
— Вон, в окне!
Все головы обернулись к цитадели.
— Где, где?
— Под крышей!
Люди собрались неожиданно быстро. Выбегали из домов, бросались к веревке, заграждавшей крепость, кучились в толпу и расползались поодиночке, запрокинув головы, прикрываясь от солнца руками, не отрывали глаз от окна под крышей цитадели.
— А-а-а-аау! А-а-а-ау!
Сквозь разбитое стекло, через звено решетки высунулась наружу рука. Пальцы ее то разжимались, то скрючивались в кулак, и на солнце было видно, как из ссадин катились по белому телу черные струйки крови: кулак был исцарапан, и синего солдатского сукна рукав бахромой болтался у локтя.
Из-за решетки вырывался неутихавший вой:
— А-а-а-ау!
Кто-то из толпы распознал бахрому униформы и закричал:
— Немецкий солдат! [227]
И сразу над головами порхнуло и забилось крыльями тревожное слово:
— Солдат! Солдат! Немецкий солдат!
Чей-то пронзительный голос, почти визг, взлетел под крышу цитадели:
— Что там случилось, товарищ?
Но в ответ по площади стлался все тот же отчаянный вой:
— А-а-а-ау!
Андрей стоял поодаль от толпы, сжав зубы и устремившись всем телом вверх, к цитадели. Ему казалось, что вопившего человека какая-то страшная сила оттаскивает все время от окна, рука цепляется за воздух, за свет, то прячась за решеткой, то опять высовываясь наружу. Он разглядел пальцы, зажавшие крепко решетку, звеном ниже того, в которое просунулась рука. Он отчетливо, точно перед ним раздвинулась стена, видел, как заключенный солдат, подтянувшись на правой руке, висел на решетке и левой — свободной — ловил свет и воздух за стеною, на воле. Вдруг ему почудилось, что какие-то люди виснут на ногах солдата и бьют его в спину, силясь оторвать от решетки. Он едва не завопил вместе с заключенным на всю площадь.
В это время над самым ухом Андрея раздались короткие звенькающие звуки:
— Bonjour, bonjour, bonjour!
Андрей обернулся. Низенький котелок чуть приподнялся над морщинистым, неподвижным, как маска, лицом.
— Monsieur Перси!
— Да, monsieur, это я. Меня решили спрятать в этот мешок.
Monsieur Перси повел пальцем на цитадель.
— Там весело, как видно, — добавил он и при-[228]щурился на руку, крючившуюся под крышей крепости.
Андрей огляделся. По бокам monsieur Перси остолбенели двое молодых солдат под винтовками. Разинув рты, они глядели на цитадель. Смятение толпы охватило их, и, пораженные, сбитые с толку, они забыли о своем долге. Рядом с monsieur Перси, заложив руки за спину, покачивался человек в вязаной куртке. Седоватая щетина усов и бороды, давно не бритая, блестевшая от жира, делала его улыбку мягкой и нежной. Улыбка ширилась, расцвечивала светлые глаза, обнажала желтые сточенные зубы, и вдруг тихий голос обдал лицо Андрея ласковым теплом:
— Не припоминаете?
— Мастер Майер? Вы?
Мастер Майер взял Андрея за руку и слегка потряс ее — благожелательно, как ребенку.
— Не мастер Майер, — произнес он по-прежнему тихо, — а враг отечества. Что делать? Я всегда говорил, что происходит свинство. Меня обвиняют в политике. Может быть, это и есть политика, что я против войны? Что вы скажете?
— Как все это случилось, мастер? Как вы очутились здесь?
— Очень просто. Все дело в том, что кругом одно свинство. Как живется вам, милый герр Старцов?
— Скажите лучше, что с Куртом?
Беспокойство на площади улеглось, но толпа не расходилась. Рука заключенного исчезла, разбитое окно за решеткой зияло черной пустотой, воплей не было слышно. Конвоиры спохватились, и один из них — помоложе и поживей — прикрикнул на Андрея:
— Не разговаривать! [229]
— Что стали? — сказал другой, подталкивая в локоть monsieur Перси.
— Adieu, — сказал тот, приподнял котелок и двинулся к цитадели.
Мастер Майер успел кивнуть Андрею головой и сказать:
— Герр Ван уже добрый год в плену, в России.
Потом он по-солдатски поправил ногу и пошел
плечом к плечу с monsieur Перси. Конвоиры взяли удобней винтовки.
Андрей видел, как они подошли к воротам цитадели, как остановились перед караульным. Вырезанная в воротах низкая, медленно раскрывавшаяся калитка поглотила monsieur Перси, мастера Майера, солдат. Калитка долго не закрывалась. Из нее вышел офицер, отчетливо промаршировал по плитам дорожки, опоясавшей цитадель, остановился против толпы и медным окриком ударил по ней, приподняв руку, чтобы дать знак, что хочет говорить:
— Прошу разойтись! Ничего особенного не случилось. Арестованный душевно заболел и отправлен в больницу.
Головы Мари и Андрея наклонены низко над круглым столом. На столе развернут план виллы Урбах и соседних владений. Мари водит по плану карандашом. Ее волосы запутанными космами спускаются на план, и желтый свет лампы, висящей над головой, пробивается сквозь них мерклой сетью пятен. Пятна колеблются на руках и на раскрашенном рисунке плана, карандаш то замирает на какой-нибудь точке, то ползет по ломаным линиям.
— Отсюда минут двадцать, — говорит Ма-[230]ри, — и ты выйдешь к Лесному посту семь. От него надо взять влево, на запад, по дороге.
— Погоди, я помечу.
На лоскуте бумаги Андрей вычерчивает кривую, перерубает ее жирной чертой.
— На запад. Дальше?
— Минут через десять с правой стороны ты увидишь ров. Это и есть граница. Но переходить ее здесь нельзя: тут всегда люди. Ты идешь прямо до перекрестка дорог, вот видишь? Это пограничный пост. Здесь наши солдаты. И дальше — прямо, прямо. Граница уклоняется здесь от дороги к северу. Я думаю, через три четверти часа ты можешь свернуть в лес и пересечь границу вот здесь. Я знаю, тут переходят всегда крестьяне. Это глухое место, и нужно только поосторожней идти.
Андрей встает и начинает ходить по комнате. Когда он приближается к лампе, видно, что лицо его смято заботой.
— Скажи, Мари, я прав?
— Да, ты прав.
— Ты понимаешь, что здесь ничего нельзя сделать?
— Понимаю.
— Здесь опутан каждый мой шаг. Я просто не в состоянии что-нибудь начать. Я чужой. А я не могу больше бездействовать. Я должен бежать, должен!
— Но ведь это уже решено, Андрей!
Он бросается к Мари, прижимает ее к себе, смотрит ей в глаза, и взгляд его тяжел от недоверия и какого-то тоскливого испуга.
— Мне трудно расстаться. Впервые на этой земле — родной человек. Мари, слышишь, — родной, любимый! Я боюсь, что, если я оставлю тебя, ты будешь думать... [231]
— Молчи!
— Но я не могу больше в этой цитадели! Меня давят люди, голоса людей, даже добро людей...
— Решено, Андрей. Решено! Мы ведь встретимся потом.
— Да, да.
Они опять наклоняются над столом, обнявшись, и водят пальцами по плану. Потом Андрей говорит:
— Каков теперь Курт? Наверно, он много испытал. Мне кажется, он должен перемениться.
— Наверно, — отвечает Мари, — судя по твоим рассказам, он славный парень.
— Итак, решено? — снова спрашивает Андрей.
— Решено...
Так хорошо воскрешать в памяти каждый поворот изученных тропинок и дорог, рассказывать о лесных сторожках, скалах и соснах, которые должен встретить Андрей.
Холодноватая жуть охватывает Мари, когда она называет полустанки, растянувшиеся по Богемии от границы до Рейхенберга. Как будто задумана новая проказа с веселыми приятелями детства. Как будто предприняты розыски заговоренного клада. Как будто выкрадываются из кабинета отца планы виллы Урбах и соседних владений. Чем в жизни заменить сладость волнения, которую приносит тайна?..
Но на тусклой лестнице, перед тем как покинуть нелепый старый дом, с комнатой, похожей на манеж, Мари прислоняется к сыроватой, прохладной стене. Надо дать остынуть губам, на которых еще держится вкус поцелуев. Надо дать успокоиться, улечься сердцу. Надо решить про себя навсегда: почему же, почему теперь, когда только [232] что пришла любовь, когда не притупилась еще первая ее нестерпимая боль, почему Андрей бежит?
