— В Охотском, когда будете… волна крутая… в шторм бейдевинд, бейдевинд? держи.
Связь с самолетом была плохая. Часто она прерывалась сов-сем, но мы уже знали, что машину ведут добровольцы: пилот Сухов, бортмеханик Охлопцев. На борту врач-хирург Потапенко.
Самолет наискось пересекает Таймырский полуостров, и вариант вынужденной посадки для них среди хаоса таймырских ледников и скал исключается, — «поэтому ждите: прилетим наверняка».
Больной часто теряет сознание. Приходя в себя, просит не хоронить его в море.
— Хоронить, хоронить. Нигде мы тебя хоронить не будем, — ворчит механик. — Терпи. Летят там ребята. Скоро будут уже. Доктор летит. Терпи.
Хлюпают за тонким бортом волны. Ветер брызгами и снегом бьет в иллюминатор. Всеволод Иванович опять теряет сознание.
По-морски скупо, с большими паузами рассказывает мне механик о помполите:
— Он капитаном плавал, когда ты еще в первый класс бегал. Вот. Одинокий он… Семья в войну погибла. Сам после ранения болеть начал. Вахты капитанские не под силу стали. Четыре года на берегу пенсионером жил. Не выдержал. Море, оно тянет. — Старик долго сидит молча, низко свесив голову, крепко потирая ладонью подбородок и щеки. Скрипит под его рукой седая, давно не бритая щетина. — Ну, и упросил, чтоб помполитом взяли. Помполиту вахты стоять не надо. К тебе его назначили, потому — молодой ты еще. Чтобы присматривать за тобой, значит. Кроме моря да нас вот всех — нет у него никого.
С самолета сообщают, что пролетают береговую черту. Барахлит правый мотор. Идут на большой высоте. Сильная болтанка.
Выхожу на палубу и сам даю красную ракету. По этому сигналу снимаются с якорей и направляются из бухты в штормовое море корабли нашего каравана.
Один за другим проходят они мимо моего логгера.
Сигнальные флаги на их мачтах мечутся под порывами ветра:
«Желаем благополучия».
Последний траулер, круто поворачивая, скрывается за береговым мысом. Пусто в бухте.
Весь экипаж судна вылез на палубу.
Люди курят, смотрят на низкие, стремительные тучи.
Томительно тянутся минуты. Наконец бесшумно вываливается из туч машина и сразу идет на посадку.
Мы ожидаем конца операции у меня в каюте. Мы — это пилот и я.
Пилот устал. Он сидит, закрыв глаза. Туго обвязанный жгутами вен кулак лежит на столе. Потухшая папироса торчит из кулака…
По тому, как медленно вошел в каюту хирург, как швырнул в умывальник перчатки, я понял, что Всеволод Иванович умер.
— Давнее осколочное ранение желудка, сильное физическое перенапряжение, прободение, — хрипло сказал хирург. — Было ясно, что уже поздно. Но не для того я летел сюда, чтобы испугаться и не оперировать. Еще один прибавился к тяжелому для меня списку. Я сделал все, но поздно…
— Кончайте, доктор, — негромко сказал летчик и встал. — Ведь все это неважно теперь.
Кают-компания была полна людьми. По традиции я покрыл тело помполита государственным флагом Союза. Лицо помполита было сейчас таким, каким я увидел его в грохоте ледового шторма — сосредоточенным и суровым.
Через сутки мы хоронили Всеволода Ивановича на берегу одного из островов в проливе Ленина.
Ветер внезапно стих — так часто бывает в Арктике. Прояснело. Ледники на склонах гор засверкали под солнцем. У прибрежных голышей качались вельботы.
Тишину замерзших скал нарушил залп. Громыхнуло эхо. Ударили по камням стреляные гильзы. Метнулся по бухте самолет, взмыл в голубой простор над нами. Оглушая гулом, снизился, покачал крыльями и ушел на юг.
1957
Стена тонкая, и Леонид Львович слышит каждый звук из комнаты, в которой теперь живут Кузнецовы.
— Вот слушай, мама. На дворе гуляло сто гусей. Сколько у этих гусей ног?
Это голос Пети, старшего из братьев Кузнецовых. Младшего зовут Митя. Братьям в сумме двадцать лет. Головы у них круглые, с одинаковыми вихрами. Такие вихры в просторечии называются «коровьим зализом». У Пети вихор на макушке, а у Мити — надо лбом. Часто рука Натальи Яковлевны, их мамы, использует эти вихры как проводники, по которым лучше всего проникают в головы сыновей всякие «нельзя», «не надо», «не шуми» и «не смей». В такие моменты за стеной слышно сопение и крик того из братьев, который не подвергается экзекуции: «Отпусти его, мама!»
Сейчас за стеной полный мир.
— Так сколько ног, а, мама?
— Сколько ног? — В голосе Натальи Яковлевны звучит неуверенность. Она, очевидно, чувствует какой-то подвох.
— Да, ног, — как эхо подтверждает Митя.
— Так вы говорите, сто гусей?
— Да, сто, — в один голос, в один вздох говорят братья.
— Ну, значит… ммм… умножить надо на… два, — осторожно говорит Наталья Яковлевна.
— Вот и нет! — кричит Митя.
— Эх, ты, — с жалостью в голосе разъясняет Петя. — У них нуль ног. Разве у гусей бывают ноги? У них лапы…
«В сущности, какие ограниченные дети, — вяло думает Леонид Львович. — Чему их только учат в школе?» Он поворачивается на спину и глубоко вздыхает. Что-то коротко, но сильно колет сердце. Леонид Львович привычно закусывает губы.
Серая пыль зимних сумерек плотно заполняет комнату. Эта пыль давно потушила блики на корешках книг. Теперь даже никелированные шарики у кровати перестают блестеть.
Тяжелые времена переживает Леонид Львович. Несчастья слетаются к нему, как слетаются на одинокие деревья стаи черных грачей. Все началось с отъезда дочери. Зиночка пришла как-то и сказала просто, что любит одного человека. Леонид Львович тогда еще не потерял чувства юмора. Он сказал, что это хорошо, что одного, а не многих. Зиночка почему-то не улыбнулась. Да, она любит одного человека. Человек этот теперь живет и работает в Казахстане, и через неделю она должна уехать к нему. Она будет работать вместе с мужем, будет сажать хлеб…
— Сеять, — уже машинально поправил Леонид Львович и снял очки. Зиночка вспыхнула и обняла его. Мягкие пальчики коснулись седых колючек на подбородке, и Леонид Львович почувствовал, как прижгла ему веки стариковская слеза. Зиночка была единственным родным человеком. Жена умерла давно…
— Папочка, не сердись на меня. Прости, папочка. Все так получилось… Он пишет, что не может больше без меня. Вот. А ты будешь летом приезжать к нам. Или… может, поедешь сразу? Со мной?
Леонид Львович отказался. Куда ему из города, в котором он родился и прожил все свои шестьдесят шесть лет? К тому же он знает: старость часто мешает молодости…
После отъезда Зиночки Леонид Львович совсем сник. Работать он почти не мог — ослабли глаза. Дочь больше не нуждалась в нем… Мысли о смерти, которой он очень боялся, приходили все чаще и чаще.
Теперь, сидя над книгой или рукописью, он то и дело задумывался. О чем? Он никогда не мог вспомнить этого. Он даже не знал, по скольку времени проводит в таком, похожем на забытье, состоянии, но уже высохшая чернильная клякса на бумаге или смятая страница говорили о том, что он долго просиживал так, опустив руки.
Прасковья Федоровна — женщина, которая приходила готовить обед и убирать комнату, — все вздыхала, глядя на него, а однажды принесла какие-то пилюли и положила их на стол под ноги бронзового коня, запряженного в чернильницу.
Леонид Львович усмехнулся, увидев пилюли, да так и застыл с этой усмешкой на губах. Тогда Прасковья Федоровна пустила к нему в кабинет Хаямину. Хаямина — старая, исключительной кривоногости такса — была названа так в честь древнего персидского поэта Хаяма, библиографию которого когда-то составил Леонид Львович.
Такса, занося в сторону длинный зад и стуча когтями по паркету, перебежала комнату и села у ног хозяина. Леонид Львович очнулся, чуть вздрогнул.
— А-а, собака, — сказал он и, с трудом нагнувшись, погладил теплый затылок Хаямины.
Письма из Казахстана приходили короткие, но были так густо наполнены Зиночкиным счастьем, что Леонид Львович мог не волноваться за нее.
Правда, ни волноваться, ни радоваться так, как это было прежде, он уже не умел. Безразличие — спутник одинокой старости — охватило его. Поэтому и вселение в Зиночкину комнату Кузнецовых тронуло его только потому, что он понял: Зиночка действительно больше никогда не вернется сюда…
Экзамен за стенкой продолжается.
— Петька, спроси маму о разбойнике и костях, — оглушительно кричит Митя.
— Ну, хорошо, — голос Пети звучит снисходительно. — Значит, так. Ну, слушай же, мама! Поймали разбойника и посадили его в тюрьму. Он там сидел… десять лет! Все это время ему давали есть хлеб… сухой. А когда разбойник вышел из тюрьмы, он унес целый мешок костей. Откуда у него появились кости?
— Да, откуда у него кости? — тихо повторяет младший брат.
