Возле тарантаса, пофыркивая, паслась выпряженная лошадь. Тут же, оживленно беседуя, стояли Тимери, Гюльзэбэр, Айсылу и еще кто-то. У костра полулежали и молча курили Бикмулла и Зиннат. На густой траве растянулись подростки, сидело несколько женщин.
Увидев Нэфисэ и девушек из ее бригады, Тимери подошел к костру.
— Пожалуйте сюда, только вас и ждем! — пробасил он, затем, посмотрев вокруг, позвал остальных. — Тут у нас, можно сказать, и собрание и праздник. Ежели созывать весь народ, времени много нужно, да и далеко другим бригадам ходить сюда. Нынче мы поговорим здесь с вами, а завтра в обед расскажем обо всем и в тех бригадах. Вот так и начнем. А слово дадим секретарю партийной организации — нашей Айсылу.
Из-за дуба, держа Красное знамя, вышла Гюльзэбэр. По одну сторону ее шагал белобородый Айтуган, по другую — Айсылу. При виде знамени все, кто лежал на боку, привстали, смолкли женщины.
Гюльзэбэр подошла к костру и осторожно опустила древко на землю. Айтуган, вытянувшись, встал у знамени. Одетая сегодня особенно нарядно Айсылу выступила вперед.
— Родные! — начала она, обводя спокойным взглядом собравшихся. — Все вы знаете, что это знамя с первых дней революции осеняет нас и наши дела. В долгом нашем пути были и тяжелые и легкие времена, но мы никогда не отступали назад. Вместе со всей страной, вместе с нашей партией шли мы вперед, только вперед под этим знаменем. Мы перестроили заново нашу жизнь, как учил нас Ленин, как учит нас партия... Не напрасно пролили свою кровь батрак Сибай, наш Сарьян, не напрасно пожертвовали они своею жизнью...
Перед глазами встал седой от инея осенний день 1918 года, красногвардеец, первый большевик деревни — батрак Сибай, умирающий на ступеньках сельсовета, и рядом это знамя... Могила за красной изгородью под старыми соснами, рядом с могилой Муратая...
Нэфисэ хорошо помнит, как бегала в детстве, уцепившись за подол матери, к родным могилам. Мать — старуха Гюльбикэ, почтив молитвой Муратая, помянув души всех святых, всех дедов и прадедов, становилась на колени у красной изгороди.
— Йа, алла! Не оставь душу Сибгатуллы, сына Хакимуллы, принявшего смерть за народ от руки врага. Да будет его место в светлом раю! — шептала она. И, веря в силу своей молитвы, умиротворенно поводила ладонями по лицу. Старуха, сама не ведая того, навсегда запечатлела в душе маленького ребенка незабвенный образ человека, отдавшего жизнь за счастье будущего поколения.
Скупые, но проникновенные слова Айсылу вызывали в памяти один год за другим. Не всегда были эти годы одинаковы. Но сейчас вспомнилось лишь хорошее, самое радостное: лучезарные первомайские дни, шумные праздники урожая, веселые пиры, сабантуи; на улицах толпы народу, статные джигиты, нарядные девушки, игрища до зари, огненные пляски...
А потом война... Проводы мужей и джигитов у околицы. Тяжелые вести с фронта... Украинские и белорусские братья, оставшиеся без крова...
— ...На страну надвинулась смертельная опасность, — говорила Айсылу, — настало время, которое можно сравнить только с днями, когда фашисты рвались к Москве. И каждый из нас должен задать себе вопрос: все ли я сделал, чтобы облегчить тяготы моей страждущей родины? Не мог ли я сделать больше? Не надеялся ли, что победят без меня? Или думал, что война очень далека от нас?.. Нет, товарищи, сражения идут рядом, на берегу Волги...
Было очень тихо. Лишь лошадь всхрапывала за дубом да потрескивали сучья в костре. Даже деревья вокруг поляны примолкли, склонив тяжелые свои головы.
В глубоком раздумье слушал каждый горячие слова Айсылу, словно искал в себе ответа на эти ее вопросы. Чуть прикрыв рукой рот, сокрушенно качала головой Мэулихэ, беспокойно поглядывал на всех Зиннат, Бикмулла растопырил пальцы на коленях, как на молитве, и смотрел, насупившись, на огонь. Куда-то вдаль глядел Хайдар, то и дело теребя свои волосы. Тимери стоял у костра, заложив за спину руки, но когда какое-нибудь слово Айсылу особенно задевало его, он начинал медленно шагать по поляне.
Но вот Айсылу заговорила о делах «Чулпана».
— Колхоз стал в ряды «средних». И все же положение у нас очень тяжелое, товарищи, — вздохнула она. — Мы сможем победить, если каждый будет трудиться за троих. Мы должны ударить по врагу самоотверженной работой, хорошим урожаем. Если найдешь возможным сжать лишний сноп, сожни его именно сегодня, а не завтра! Если есть сила взмахнуть серпом еще раз, взмахни сегодня, а не завтра! Завтра тебя будет ждать новая работа! В нашем колхозе есть люди, которые, не жалея себя, трудятся для фронта, для родины. В самые тяжелые дни у нас появилась гвардейская бригада. — И Айсылу повела речь о бригаде Нэфисэ: — Я должна сообщить активу колхоза радостную весть. Мы для проверки обмолотили пшеницу с участка Нэфисэ. И знаете, сколько получилось? С полугектара мы намолотили семьдесят два пуда.
Собравшиеся шумно захлопали в ладоши.
— Мы только с участка Нэфисэ ожидаем получить нынче больше пяти тысяч пудов хлеба. И мы получим его.
Айсылу взяла в руки знамя и, взглянув на Мэулихэ, утиравшую слезы, на вспыхнувшую внезапно Нэфисэ, сказала:
— Правление и партийная организация колхоза «Чулпан» постановили вручить бригаде Нэфисэ Акбитовой это знамя за самоотверженную, по-настоящему фронтовую работу!..
Нэфисэ что-то шепнули, и она, легко вскочив, пошла к знамени. Пока шла эти несколько шагов, сердце в ней то колотилось, как бешеное, то совсем замирало, но к Айсылу она подходила, уже веря всей душой, что именно они заслужили эту великую честь.
Айсылу протянула Нэфисэ знамя:
— С этим знаменем провожали мы лучших сынов народа на священную войну. Придет день, и мы с этим знаменем выйдем их встречать. А сейчас пусть оно вдохновляет всех нас в трудной нашей борьбе. От имени всего колхоза большое вам спасибо!
Некоторое мгновенье Нэфисэ стояла молча, не находя слов для ответа. Какими дорогими и близкими показались ей вот эти люди, сидевшие вокруг костра! Как чудесна была охватившая эту поляну мягкая тишина! Как хороша была эта добрая луна, пробиравшаяся меж вершинами деревьев, чтобы взглянуть на торжество людей!.. Все невзгоды и тяготы отошли в сторону. На душе осталось лишь светлое, хорошее.
— Большое вам спасибо, дорогие товарищи, родные мои, — заговорила она, — за то, что вы так высоко оценили нашу работу. Я принимаю это знамя прежде всего как награду за труд самого усердного, самого выносливого члена бригады — нашей Мэулихэ-апа; я принимаю это знамя как награду за успехи лучшей труженицы нашей — Зэйнэпбану...
Мэулихэ, не смея глаз поднять, торопливо скручивала и раскручивала натруженными пальцами уголок фартука. Зэйнэпбану смущенно смотрела то на знамя, то на пылающее в отсвете костра лицо Нэфисэ. Ее взгляд невольно упал и на кудрявого гвардейца, и ей почудилось, что джигит смотрит на них с удивлением, как бы говоря: «Это вы, значит, и есть гвардейцы, такие вот, как у нас на фронте?!»
Нэфисэ закончила свою речь, и ей дружно захлопали. Проворная Сумбюль схватила знамя и потащила его к тому месту, где сидела их бригада.
Мэулихэ вмиг оживилась и принялась за свое привычное дело. Она сняла крышку с казана, откуда уже давно шел дразнящий запах, и принялась разливать по тарелкам и мискам дымящийся суп. Вскоре на другом конце поляны запел пузатый медный самовар, как-то странно выглядывавший из высокой травы.
Бочку с хмельным медом доверили Шамсутдину. Он любовно поглаживал крутые бока бочонка:
— Эх, нашла-таки на человека благодать! Ну, глядите теперь в оба! Либо без Шамсутдина, либо без бочки останетесь!
Мэулихэ, засучив рукава, бегала между тарантасом и скатертью. Айсылу усердно угощала всех.
— Колхоз всегда найдет, чем угостить своих хозяев. Этот хлеб вы сами растили, этих гусей вы сами вскормили, — приговаривала она, оделяя гостей гусятиной и раскладывая на скатерти большие ломти хлеба.
Не успела Мэулихэ оглянуться, как тарелки уже были пусты. И мед оказался очень вкусным. Ради такого праздника даже Мэулихэ не заставила себя упрашивать. Как только ей поднесли ковш меду, она села поудобнее и, произнеся «бисмилла»[32], выпила все до капли.
— Ай-яй, мама, — покачал головой Хайдар. — Смотрю и дивлюсь я тебе: какой ты стала храброй!
Мэулихэ только махнула рукой: не шуми, мол, мать сама знает, что делает!
Но не успел ковш обойти круг-другой, как бочонок опустел.
— Эх, и коротка же у тебя оказалась жизнь! — проворчал Шамсутдин и откатил бочонок в траву.
У женщин, видно, накопилась уйма новостей. Разгрызая гусиные косточки, они без умолку тараторили, не слушая и перебивая друг друга.
Дед Бикмулла, изрядно захмелев, принялся расхваливать женщин:
— Да ведь их, миленьких, ни на какого мужчину не променяешь! Ведь весь колхоз на своих плечах вывозят! Если б не они, пропали бы мы с вами...
