А мужики:
— Гы-гы…
— Федька, не тронь…
— Дядя Сергей, расскажи что-нибудь, послухаем.
Дядя Сергей поднял от колен бороду, вскинул брови. Мужики притихли, свободно развалились на мягкой траве, легко дышат, отдуваются.
— Вы, ребята, как хотите, дело именно ваше, а я человек верующий, православный, бога боюсь… — и, подумав, добавил: — да-а…
— Ггээ…
— Ты, Федька, не смейся, — сказал дядя Сергей и посмотрел сердито на Фёдора. — Народ наш тёмный, необразованный, это видно по всему. Даже, можно сказать, невежды, огломоны… Да-а… и обижаться тут, брат, нечего.
— Да чего тут и говорить… — заволновались мужики.
— Огломоны.
— Огломоны.
— Да ещё какие…
— Я и не смеялся, дядя Сергей, — сказал Фёдор и вскинул от зелёной травы-подорожника лицо с резкой чёрной растительностью, из которой спелыми раздавленными вишнями сочились губы да горели два холмика розовых щёк. — Я только чихнул.
— Чихнул, — протянул равнодушно дядя Сергей и, не глядя на Фёдора, бросил: — на здоровье.
— На здоровье, — вставил дядя Михайло Многосонов и спрятал в морщины коричневые зёрна глаз.
— Молод ещё чихать-то… Ты доживи до наших лет, тогда и…
— Что правильно, то правильно.
— Дело говорит, — загалдели мужики.
Дядя Сергей выше поднял голову, круче выгнул на лбу густые брови.
— Слухайте. Вот, например, есть такое дерево, называется оно липой. Так вот, когда эта самая липа бывает в цвету, запах имеет большой, а главное пользительный для человека.
— Каждое растение пользительно для человека, а не только дерево, да ещё липа, — вставил Фёдор и положил лицо в траву.
Дядя Сергей опустил немного брови, но тут же снова поставил их на прежнее место.
— Кто же этого не знает? Каждое растение пользительно, что и говорить. Хотя бы эту самую липу взять и…
— Она, матушка, того… — шевельнул из комочка морщин бледно-розовым кончиком языка дядя Михайло, — лапти плетут… — и засыпал из комочка морщин в мужиков мелкий, дряблый, покашливающий смешок:
— Хе-хе. Плетут… Хе-хе.
Мужики, глядя на трясущееся тело дяди Михайла, гыкали.
— Эко, как дымит.
— В дух исходит.
Дядя Сергей вскинул бородой, разомкнул руки, вытянул ноги, достал из не менее старого, чем он, пиджака, покрытого заплатами, которых было гораздо больше, чем основного материала, тетрадку в сафьяновом переплёте, положил её на колени, погладил ладонью по переплёту, а затем, послюнявив указательный палец, осторожно стал перелистывать страницы.
— Вот она, липа-то, — проговорил многозначительно дядя Сергей и остановился на 102 странице, ткнул корявым пальцем в заглавие… «И о липе», и, водя пальцем от буквы к букве, напевно стал выговаривать по складам: «Липа древо довольной величины и ширины, притом любопытному зрителю кажется много красивее».
— И правда, — промычал Фёдор в траву.
— А ты стой.
— Слухай, — завозились мужики. — Без тебя знаем.
Дядя Сергей твёрже упёрся пальцем в букву, словно боясь, чтоб она не выпала, насупился.
— Это что у тебя рука-то, ранена? — спросил неожиданно пожилой мужик у молодого мужика, записавшегося в старики.
— Ранена.
— На войне?
— На войне.
— В эту?
— В ту.
— Пензию, значит…
— Не-е…
Мужик недоверчиво оглядел молодого мужика, что-то подумал, пожевал губами, что-то хотел было сказать, но в это время дядя Сергей снова запел, и мужик достал грязный кисет, сделанный из холстины, вынул из него огниво, трубку, набил её табаком и стал высекать огонь.
За ним последовали другие и потянулись к его огоньку.
«…Ствол его покрыт корою гладкою, цвета тёмно-красного и имеющий вяжущую силу».
— Это нам хорошо известно, — снова вставил Фёдор, — нарежем, бывало, липы, надерём с неё лык, продержим и в воде, а когда вытащим, они сделаются скользкими.
Мужики внимательно слушали дядю Сергея.
«…Он внутри бывает бел, мягок и лёгок, листы него сердцеобразны, зубчаты и к концу острее. Цветы обоего пола сидят пучками…»
— Ггээ…
Дядя Сергей остановился, ещё больше надвинул брови, так что большие круглые глаза сделались узкими.
Мужики тоже завозились. Некоторые перевалились на другой бок.
— Чихнул, — прошептал тревожно Фёдор и тоже перевалился с живота на бок, — это ничего, — оправдывался виновато Фёдор, — это у меня такой чох. Замучил окаянный! Многие думают, что я смеюсь, а это — чох. Гы… — И Фёдор снова перевалился на живот, лицом в траву.
«…Родится она на тучной и сыроватой земле, где корень свой углубляет очень глубоко и достигает чрезвычайной толстоты и вышины»…
— Говорят, сорока аршин достигает…
— Батюшки!..
— Глянешь, а шапка с тебя так и валится.
— Это от высоты-то?
— А то как же, она, чай, матушка, на сырой земле растёт, ей, можно сказать, вольготно, соку сколько хошь.
Дядя Сергей недовольно кашлянул и стал продолжать дальше:
«…Сия, родящаяся на липах, амела имеет коленчатые кривые стебли, продолговатые, бледно-зелёные, толстые листья и белые ягоды, из которых также приготовляется хорошее лекарство»…
— Лекарство, — вздохнул кто-то.
«…Лекарство от падучей болезни»…
— От падучей! — выкрикнул и вскочил, как ужаленный, модой мужик так, что с головы слетела шапка, и огнём вспыхнули его густые, не видавшие гребешка, рыжие волосы. — От падучей… Моя жена…
«…От падучей»… — спокойно, по складам пел дядя Сергей.
— От падучей, — вздыхая, охая, взвизгивал рыжий мужик.
«…А ежели ягоды парить в уксусе и принимать, то унимают всякие кровотечения»…
— И… кровотечь… — взревел ещё пуще этот же мужик и выкатил серые, холодные глаза на дядю Сергея.
— И кровотечь…
«…Они, истолчённые в порошок, помогают от кровавых поносов»…
— От кровавых, — завозились мужики, — вот незнато-то, в позапрошлом году сколько переболело народа, уйма, а сколько перемёрло. Вот незнато-то…
«…И от простых, — вдохновенно продолжал дядя Сергей, — и»…
— Ишь ты… поди вот, угадай, что тебе на пользу… а, можно оказать, рядом живём… можно сказать, дерьмо, сколько хошь, можно сказать, липы-то этой самой…
Дядя Михайло Многосонов бледным кончиком языка облизывал губы.
— Лапти плетут…
— Плетут… хе-хе.
«…О вырастающем на липах труте, или грибах, уверяют естествоиспытатели, что оные предохраняют скот от прилипчивых болезней, ежели оные класть в ту воду, которою скот поен будет»…
— А ежели поен не будет.
— А ежели будет… — заспорили мужики.
— От падучей, — дёргался рыжий мужик, — от кровотечи… от кровушки…
— А ежели поен не будет.
— В писании так и сказано, что поен будет.
— И ествопытатели, — вставил всё время молчавший Яков Карнаухов, — утверждение подходящее.
— В писании прямо говорится, что и скот от прилипчивых болезней предохраняют…
— И от падучей.
— И от поносов.
— И от падучей, и от поносов, — повторяли мужики.
— И от кровотечи, — дёргался туловищем рыжий мужик, горел на ветру волосами.
— Раз ествопытатели, то оно конечно…
— Это кто, какие такие ископатели? — взревел неожиданно Фёдор и дёрнулся от земли.
— Естествоиспытатели, — поправил дядя Сергей, — природу которые разгадывают.
— Знать не хочу! — ревел Фёдор и размахивал руками над головами притихших мужиков. — Я, можно сказать, сам того…
— Не ори, — сказал дядя Сергей, бережно закрыл тетрадь и запрятал её обратно в карман, — не ори, говорю.
— Это что же, мне не орать-то! Боюсь, что ли, я ково, а? Плюю я на всех… — Фёдор смачно плюнул, ловко растёр носком растрепанного лаптя.
— Пожалей лапоть-то!
— Я-то… — И Фёдор даванул ещё раз в то место, в которое плюнул. — Во!
— Не ори, говорят…
— Это я-то не ори… Да ты ударишь, что ли? Да я… хочу орать и буду орать. Да я хоть, дам тебе сейчас по хрюколке? Хошь, а? — Он свирепо засучил рукав и вертел чёрным, как земля, кулачищем под самым носом дяди Сергея. Дядя Сергей испуганно таращил глаза и медленно поджимал к подбородку колони. Дядя Сергей не ожидал от него такой прыти…
— Да я…
— Хошь, дам?..
— Да я по писанию…
— Да я твоим писаниям — во! — и Фёдор сунул кулак в бороду дяди Сергея.
— А не то… вдрызг…
Мужики ползком в стороны. Дядя Сергей тоже, задом, на карачках.
— Ты послушай…
— А то не ори… да я…
— Ты послушай, — шептал испуганно дядя Сергей, — есть такая травка, шалфеем называется она, — кротко глядя, по-собачьи, в глаза Фёдора, — и хорошая травка, пользительная для человека, всякую боль укрощает, можно сказать прямо с гнёздышком выгоняет…
— Не ори… да я… — успокаивался Фёдор.
— Пользительная травушка.
