— Вы писали заявление на Соколюков?
С Явтуха слиняла вся романтичность, он боязливо взглянул на дядю Соколюков Панька Кочубея, который сидел тут же по левую руку (ее, впрочем, на самом деле не было) от Клима Синицы.
— Писал старший мой сын Ивасько под мою диктовку. Я сам писать не умею. Умей я писать… — Явтушок схватился за голову, вообразив на миг, что бы он мог написать о Вавилоне.
— Вы уверены, что это у них батрачка?
— Да, чистейшей воды батрачка. Панько Гарехтович могут подтвердить, даром что доводятся им дядей. — Троюродным, — уточнил Кочубей.
— А я разве сказал, родным?
— Можете идти, товарищ Голый. Мы учтем ваше заявление.
— Как это — идти? — обиделся Явтух. — А это самое, обложение? Я что, у бога теленка съел?
— Вас облагать не будем.
— Как не будете? Ах ты! Ну, хоть для пристойности что-нибудь.
— Человек вы среднего состояния, детей много…
— Это я среднего состояния? Какой же я человек среднего состояния? Я высшего состояния, самого что ни на есть высшего… Среди среднего…
Тут, задетый наглой ложью, встал Кочубей.
— Ты? Да я же у тебя ни одного боровка не заколол! Какой же ты богатей без сала?
— А свинья? Вот-вот опоросится! Это же хвакт! Я прошу учесть, товарищ райуполномоченный, что Панько Гарехтович наговаривает. А потом я масло бью два раза в году. Какое же в пост сало, когда есть для приварка конопляное маслице первый сорт?!
— Середняков не облагаем, товарищ Голый. Идите. Облагаем только крепких середняков. И то не всех.
— А меня обложите! Ну пожалуйста!
— На сколько? — Фининспектор улыбнулся.
— Ну хоть на два рубля. Один у меня сейчас при себе.
— Не можем мы идти против закона.
— Я разрешаю. Слышите, разрешаю.
— Ну, будет! — Клим Синица порывистым, внезапным движением лопатки подбил на левом плече сползшую кожанку. — Идите!
Явтух чуть не плача побрел на крыльцо. Когда он вышел, к нему приблизилось несколько лиц. Одно принадлежало хуторянину Сазону Лободе, На кончике уса лежал иней.
— Сколько? — спросили все разом.
Явтух разогнул на поднятой правой руке большой палец.
— Одна?!
— С такого голодранца? — ужаснулся Лобода.
— Где же правда? И на детей не глядят?!
Явтух, пряча глаза, пошел прочь в полном отчаянии. Это было отчаяние человека, ничего не достигшего, несмотря на почти сверхчеловеческие усилия. Тесно и неловко Явтуху в середняках, другие вон разом перешагнули через это мерзкое «сословие», и хоть их беда не коснулась Явтушка, все же шел он домой опечаленный.
Соколюкам Клим Синица улыбнулся (или это им только показалось?). Дядя Панько не проявил к ним никаких родственных чувств, даже не предложил сесть, хотя всем другим, может быть, за исключением Явтуха, не отказывал в этой любезности. Когда вызывали Бубелу, Кочубей не знал, где его и посадить, а перед Раденькими сам был рад постоять, лишь бы они сели. Еще бы, платили они ему за боровков щедро, а в особенности когда он возвращался к этим боровкам вторично, уже колоть. Тут нелишне напомнить, что и коммуна пользовалась услугами Панька Кочубея, его приглашали туда два или три раза в год, и уж там он достигал вершины. Коммуна платила ему за боровков сыром, всякий раз он привозил две-три головки. Теперь будет платить деньгами. То, что Клим Синица так пристально рассматривал братьев Соколюков, заставило Кочубея вздрогнуть, по спине председателя скатилась холодная капелька. Еще несколько таких капелек, и Паньку станет дурно.
— Это, Клим Иванович, — сказал он Синице, — те самые Соколюки, мои соломенные родичи, будь они неладны. Еще малышами сожгли Вавилон, а теперь дядю на тот свет отправят. Один конокрад, а другого зовут святеньким. Такое редкостное сочетание. А то еще откололи — взяли в дом девку, ту, про которую Явтух писал. Даринка вам кто, жена или батрачка?
Клим Синица последний раз видел братьев на Абиссинских буграх, когда они бились там до первого снега, и, что бы ни думал о них троюродный дядя, у Синицы они вызывали сочувствие и даже восхищение. Сейчас они стояли перед ним невинные, беспомощно-наивные, как тогда в райкоме, когда он привел их к товарищу Тесле, и Клим Синица не держал на них никакого зла — ни классового, ни человеческого. Он только спросил не без иронии:
— Так который же из вас конокрад, а который святенький?
Дядюшка смерил их таким придирчивым взглядом, что дольше молчать не было возможности.
— Дядя Панько что-то не то говорит. А вообще-то я конокрад, а он святенький. Так, дядя?
Данько давно уже не держал за уздечку краденую лошадь, а Лукьян забыл, как и дверь в церковь отворяется. Раньше, при отце Сошке, пел в хоре, только и всего.
Клим Синица посмотрел, каков их имущественный ценз: пять десятин поля на двоих, лошади свои, не краденые, плуг-пятерик, телега, коровка, два подсвинка, куры, голуби, самогонный аппарат, ручная мельница, ступа — пшено толочь, трепалка для конопли и батрачка. Твердый план хлебозаготовок выполнили, но в соз, который еще осенью тут пытались основать, вступить отказались, хозяйствуют сами, политически неблагонадежны. Этим летом побывали в глинской тюрьме. Такая характеристика наверняка произвела бы впечатление на любого уполномоченного, составлял ее Бонифаций наперекор председателю с намерением скомпрометировать посредством родственников самого Панька Кочубея и когда-нибудь занять-таки председательский пост. Панько Гарехтович заерзал на лавке, когда Клим Синица читал об имуществе его родичей: он почуял коварную руку хитрого Кармелита. А самого Клима Синицу такая придирчивость Бонифация просто возмутила.
— Он забыл вписать сюда разве что мышей, — сказал уполномоченный райкома и ткнул список под нос Кочубею.
То, что Панько там увидел, заставило его схватиться за голову. Последним в списке на обложение «экспертом» значился — кто бы вы думали? — Сам Панько Кочубей. Председатель! Это уже и впрямь была ирония судьбы. Однако, к величайшему изумлению Кочубея, список был подписан им и переправлен в Глинск.
Панько прочитал написанное о себе, то есть приписанное Бонифацием уже после того, как он поставил здесь свою славную фамилию: Кочубей! Ничто так не ласкало его душу, как собственная подпись! Но выше нее стояло: «Зарабатывает на боровках, скопил огромные деньги, но не тратит их до поры, ждет, лучших времен. К богачам относится благожелательно, обхаживает их, а они его, потому как он есть председатель и всему голова в нашем Вавилоне, как в былые времена». Больше текста до подписи не вместилось, но и этого хватало, чтобы Кочубей побледнел, как смерть. Он поискал глазами Савку, хотя тот сидел совсем рядом, в углу, на бадейке для воды, и шепнул ему:
— Мигом Бонифация! Мигом эту бестию сюда!
— Как же его сюда, когда у него в хате роды. Зося переходила две недели.
— А ты откуда знаешь, что переходила?
— Бонифаций сказал. Сына ждут…
— Все равно зови его, каналью.
Савка выбежал.
Клим Синица заставил братьев написать заявление, в котором они оба обязывались отныне считать Даринку равноправным членом семьи и владелицей третьей части имущества, так скрупулезно описанного Бонифацием. Синица радовался этому своему решению и велел председателю довести его до сведения Даринки, но Кочубей сейчас думал о себе — как же тут не думать, когда все накалено, а рядом такая бестия, как Бонифаций.
Дверь приотворилась, в ней показались рога, а потом и голова с жидкой бородкой. Вошел козел. Он наведался перед тем в чью-то торбу с овсом, несколько зернышек прилипло к его влажной ноздре, и теперь он пытался слизнуть их.
— Это еще что за субъект? — спросил Синица, не узнав его (Фабиан сменил на зиму масть).
— Тоже одна из жертв Бонифация, — глубокомысленно проговорил Панько Гарехтович. — Движимое имущество Левка Хороброго. Странно, что и о нем не написано… здесь. Ну, да что писать, износилась скотина в лоск, стар уже, никуда не годен. Никаких доходов у Левка Хороброго от него нет. Был конь, да изъездился…
Гость подошел к бадейке, которая летом стояла в прохладных сенях, а зимой здесь, отсунул мордой деревянную крышку, служившую Савке сиденьем, и, вволю напившись после овса, зашагал в самый теплый угол, возле печки, где любил лежать во время собраний, медленно опустился на передние колени, улегся и тут же погрузился в дремучий сон.
А между тем дело дошло и до самого Бонифация. Его имущественный ценз, злонамеренно преувеличенный, как и надлежало, Паньком Гарехтовичем, давал основание приписать секретарю сельсовета соответствующую цензу немалую сумму. Но тут вбежал запыхавшийся Савка и, захлебываясь от собственного смеха, сообщил, что у Зоей только что родился мальчик. В честь отца его уже назвали Бонифацием. Это сразу меняло положение, и даже фининспектор из Глинска не настаивал, чтобы Бонифация Лясоту обложили «экспертом». Не настаивал и Панько Гарехтович, смекнув, что после секретаря очередь дойдет и до председателя, А ведь его заработки хорошо известны фининспектору, не говоря уже о Климе Синице, у которого были о них еще более конкретные представления.
