Грейхауз сделал паузу, желая, чтобы Ветлугин стал торопить его вопросом об «открытии», но тот сдержанно ждал.
— Я удивлен его откровенностью, — тянул Грейхауз. — Думаю, это его большой просчет. Что же ты меня не спрашиваешь?
— Я жду, Рэй.
— Ах, так ты умеешь ждать! Ну, слушай: Хью Стивенс в годы войны служил в британской разведке! Как тебе это нравится?
— Это интересно, — сдержанно ответил Ветлугин.
— Хью Стивенс служил в морской разведке. Он участвовал в конвоях и бывал в Мурманске и Архангельске. Немного говорит по-русски.
— Интересно, — сказал Ветлугин.
Рэй перешел на русский язык:
— Они были очень рад, что я знай на русский язык. Мистер Стивенс сказать, что это есть симпатично.
Ветлугин улыбнулся, но не стал поправлять Грейхауза. Они сидели на кухне и пили чай. Виктор выложил на стол всю закуску, которая была в холодильнике. Грейхауз очень любил сидения в кухне — по-простому и, как он считал, по-русски. Конечно, это резко отличалось и от английской чинности «иметь пищу» в гостиной, и от расчетливости «английского стола». Ветлугин знал, что и Рэй, и другие его знакомые англичане любят русское хлебосольство: что есть — все на стол, всегда его ждут. Разочаровывать их в этом никогда не следует.
— Мистер Стивенс мне признался, — самодовольно говорил Грейхауз, — что он ждал появления советских агентов.
— Так и сказал? — удивился Ветлугин.
— Так и сказал, — подтвердил Рэй. — Ты же понимаешь, насколько испорчены мозги англичан антисоветской пропагандой.
— Разве он до сих пор связан с разведкой? — спросил Ветлугин.
— О нет! Он ушел из армии сразу после войны.
— Но, может быть, связан?
— Тогда не стал бы он об этом говорить, — убежденно ответил Рэй.
— Да, конечно, не стал бы, — согласился Ветлугин.
Грейхауз рассказал, что дядя Стивенса занимался антикварным бизнесом и просил племянника скупать в Архангельске и Мурманске старинные вещи и иконы. Потом этот бизнес перешел к самому мистеру Стивенсу, и он сделал на русских иконах, когда они вошли в моду, большие деньги. А теперь он хочет нажиться на «преследуемой русской живописи».
— Дорогой Виктор, — говорил Рэй Грейхауз, — все это бизнес. Понимаешь, деньги! А политика дает хорошую рекламу.
— Однако, Рэй, будет ли Стивенс писать воспоминания? О том, когда и где он скупал иконы и картины и как вывозил их?
— Нет, Виктор, не будет, — твердо сказал Грейхауз.
— А тебе удалось что-нибудь узнать о человеке, который знал Купреева?
— Неудобно было, Виктор, — покачал головой Рэй. И пояснил: — Я ведь разыгрывал потерянный интерес.
— Да, конечно, — согласился Ветлугин.
— Но я приглашен на открытие выставки в четверг, — продолжал Грейхауз. — Мистер Стивенс обещал меня познакомить с этим таинственным человеком. Кстати говоря, и третью тетрадь он вручит только в четверг.
— Кто же это может быть? — задумчиво размышлял вслух Ветлугин.
— Ясно, дорогой Виктор, что этот человек не может быть хорошим, — философски заметил Грейхауз.
— Может быть, он появится во второй тетради? — спрашивал себя Ветлугин.
— Возможно, Виктор, — подтвердил Рэй.
Глава IV
О тебе радуется
(Записи Купреева, тетрадь вторая)
Уже неделю живу в Мисхоре и удивляюсь морю. Какое непостоянство цвета! Глазами жадно схватываешь, а рука не торопится, в опаске. А какое восторженное отдохновение души! Брожу по парку — и все смотрю, смотрю море! Иду к причалу, где людей погуще, с непонятным пристрастием вглядываюсь в лица, будто ищу какое-то откровение (видно, влияние Кости). Много, с удовольствием ем, попиваю винцо; читаю — в который раз! — «Княжну Мэри». И сплю — сразу, с легкостью, без сновидений. И ощущение странного освобождения, будто готовлюсь к какому-то особому деянию. А делать — ну ничего не хочется. И знакомиться ни с кем не хочется. И встречу с Варенькой откладываю на потом, когда стану сильным в убеждении и решимости, окрепну духом.
Почему в своих мыслях я теперь называю ее Варенькой? Разве мы всегда творим идеальный женский образ? В одиночестве — очаровываемся, влюбляемся, в общении — разочаровываемся, рвем; так ли это? Но вопросы вечно от ума, а в сердце иной свет, иное тепло. Умом любить невозможно, да и незачем. Любят сердцем, душой. А без любви жить нельзя, иначе засохнешь, состаришься. И я уже люблю Вареньку, но боюсь ее придуманности, встречи с ней. И вот тяну — наблюдаю море, лица; сплю, читаю. Ах, забыл упомянуть Ай-Петри, удивительную гору Ай-Петри, с вершиной, похожей на рыцарский замок, с каменной осыпью цвета золы, нависшую над Алупкой…
Печорин, думая о Вере, с редкой для него душевностью признается: «…и я ее не обману: она единственная женщина в мире, которую я не в силах был бы обмануть».
Что такое любовь? Сколько раз в жизни мы спрашиваем себя об этом. Что это — томление или просто вдохновенная близость, так сказать, сумасшедшая страсть? Наверно, и то, и другое. Любовь — это жизнь в вечном стремлении к единству. И к телесному соединению, и к слиянию душ! Любовь всегда духовна!
* * *
Любят ли животные? Как странен сам по себе вопрос! Но ведь они-то не могут любить — даже при всей похожести! Это дано только человеку как одухотворенному началу жизни.
Мне думается, что без любви жить невозможно. Жить-то живешь, но это уже не жизнь. Без любви — совсем одиноко. Вот почему мы наполняем наши сердца даже придуманной любовью! Как я к Вареньке? Разве?
Чему удивляюсь и чем восхищаюсь? Ведь это дар абсолютно каждому человеку! Когда любишь, живешь по правде. Любовь исключает ложь. Печорин признается: «Я не в силах был бы обмануть». И это Печорин!
* * *
О, как славно мне живется в Мисхоре, на десятом этаже модерного пансионата! Какой молодец Саша Потолицын! Он просто меня возродил. А может быть, Варенька? Ах, да что рассуждать! Выхожу на балкон — море! А небо? Какое здесь небо! Море и небо! Да есть ли что прелестнее в мире?! Вот только бы еще начать работать. Но успеется.
Как я нуждался в этой смене обстановки, столько лет отшельничая! А к тому же мне надо было просто скрыться из Москвы после визита настойчивого англичанина. Мне все это непонятно. Я очень далек от этого. Ну, действительно: выставка Купреева в Лондоне! А кто такой Купреев? Кто я? Художник, никому не известный в собственной стране. «Вот ты сразу и прославишься», — настойчиво внушала Антонина.
Мне очень не нравилось ее фамильярное «ты» — мы с ней виделись второй раз. На Костю я обиделся: зачем же без моего ведома давать кому-то адрес?
Англичанин был вежлив и молчалив. Он оставил приятное впечатление. Но какие они все деловые: за эту картину столько-то; за этот этюд «готов заплатить в фунтах», «мы составим официальный документ о покупке» и т. д.
В эти дни пришла телеграмма от Потолицына. «Договорился Мисхор. Обязательно поезжай. Желаю влюбиться. Александр». Вот я и поехал. И как правильно сделал!
* * *
Настроение у меня испортилось, и погода испортилась. Серо, дождит. Море лежит свинцовой массой — недвижимое, холодное, отчужденное. Ай-Петри в дымке, клубящихся тучах; по утрам по склону сползает молочный туман. Все бы ничего, если бы моя поездка в Алупку не обернулась позором. Толстая тетка в больничном халате, регистраторша, что ли, которая показалась доброжелательной, оказалась злой. Накричала даже: «Как не стыдно слоняться по санаторию! Договаривался бы с этой Варей поточнее! А без фамилии ничего тебе не скажу!» И опять на «ты» — что за нравы! В общем, тоскливо мне, и смешной кажется вся эта затея; в Москву захотелось, пёхом бы двинул. Как-то я сразу пасую перед хамством, не умею настаивать, а должен бы!
Мисхор наскучил, стал катать на автобусе в Ялту, отбывая теперь подневольно свои пансионатские дни. Все-таки сильно действует на психику погода. Думается о московской весне, мартовской. Особенно вспоминается солнечный ручеек в ледяном русле. А ведь так и не удосужился изобразить!
Ялта мне понравилась — город! Брожу по широкой набережной, заглядываю в магазины, смотрю по два кинофильма в день. Но главное — пью ароматные портвейны и ем шашлыки. О, это прекрасно! Открытый малолюдный ресторан на крыше; перед глазами — порт, громадные пассажирские лайнеры и, конечно, море! Толстый усатый грузин с выражением лица, безразличным ко всему на свете, не спеша, умело нанизывает свежие кусочки молодой баранины на деревянные строганые палочки и тут же жарит на небольшой жаровне. Мясо источает удивительный запах, съедаю до десяти палочек, выпиваю бутылку «кокура». О, что за блаженство!
А грузин, которого зовут Гоги, у меня в друзьях. Для себя в карманный блокнот запечатлел его карандашом, а он заметил, подошел, грозно потребовал показать и бурно завосторгался. Пришлось отдать. Теперь он делает мне вне очереди шашлыки и еще прибавляет к заказанным две палочки. Просит сделать большой портрет, но пока отнекиваюсь.
