— Ты с ума сошел, Кеша!.. Сюда же могут войти!.. Погоди!
Она отстраняла лицо, но он крепко держал ее и целовал — в шею, в щеку, в ухо. После молчаливого сопротивления Ксения покорилась, хотя ей стало как-то не по себе от этих жадных воровских поцелуев в неприютной прокуренной комнате, тесно заставленной голыми канцелярскими столами. Ей никогда не приходилось видеть Иннокентия таким возбужденным и одновременно жалким, лицо его налилось кровью, глаза смотрели на нее с просящей нежностью, и, ощущая тепло его торопливых губ, она не испытывала никакого волнения, словно целовали не ее, а кого-то другого, а она только равнодушно наблюдала со
стороны.Видимо угадав ее состояние, Иннокентий наконец отпустил ее, и Ксения, поправляя растрепанные волосы, отошла к окну. Она слышала за спиной прерывистое дыхание Анохина и ждала, когда он заговорит, начать говорить первой ей почему-то было стыдно... Иннокентий остановился рядом и как ни в чем не бывало спросил:
— Так что же все-таки стряслось?
Она облегченно вздохнула и обернулась. Перед ней стоял прежний Иннокентий, каким он ей нравился,— спокойный, вдумчивый и серьезный.
Перескакивая с одного на другое, Ксения сбивчиво, словно все время опасаясь проговориться о том главном, что вывело ее из себя, рассказала Анохину о встрече с Пробатовым.
— Ну что ж, пока я не вижу, с чего ты всполошилась,— сказал он, когда Ксения замолчала.— В колхозе все обойдется — первый раз, что ли? Вот разве твой отец выкинет какой-нибудь номер. Но и здесь я сомневаюсь... Да и на худой конец — почему ты должна за всех отвечать?
Он нашарил в кармане портсигар, взял папиросу, подержал в пальцах спичку, следя, как быстро пожирает ее жидкий огонек, неторопливо закурил.
— Вчера в райком заезжал Пробатов и разговаривал с нами до глубокой ночи... А сегодня,— Иннокентий немного помедлил, будто раздумывая,— а сегодня я говорил с Коровиным... Вероятно, его скоро изберут первым, не делают этого пока потому, что щадят больного старика... В общем, Коробин намекнул мне, что в случае перемен он хотел бы видеть меня уже не заведующим
отделом.
— Да? — Ксения, не выдержав, вскинула ему руки на плечи.— Я ужасно рада за тебя, Кеша! Кто-кто, а ты-то имеешь право на выдвижение, у тебя для этого есть все — и опыт, и большие способности. Тебя все уважают и любят. Тебя, конечно, должны были заметить раньше, но ты и сейчас свое возьмешь — я в тебя очень верю.
— Спасибо, милая,— тихо сказал Иннокентий и, оглянувшись на дверь, бережно снял со своих плеч ее руки.— Я, конечно, покривил бы душой, если бы сказал, что мне это все безразлично, хотя в иное время я почти наверняка отказался бы от всякого повышения...
— Но почему?
Он был сегоди я какой-то необычный — то как сумасшедший сам набросился на нее и не боялся, что их могут застать в этой комнате, то вдруг убирает с плеч ее руки, заботится, как бы ее доброе имя не было опорочено.
— Я всегда считал, что для того, чтобы быть счастливым, совершенно не обязательно иметь много денег или занимать высокую должность. Главное, как мне кажется, это делать то, что тебе по силам. На моих глазах, как говорится, «погорело» немало способных товарищей, и все потому, что лезли не на свое место, не рассчитывали своих возможностей...
— Я не совсем понимаю тебя,— сказала Ксения,— Неужели ты, Кеша, просто страховал себя?
— Зачем такие громкие слова? Я трезво сужу о своих способностях. Лучше их немного недооценивать, чем брать ношу не по плечам,— нисколько не обидевшись на подозрение Ксении, пояснил Анохин.— Но теперь, если мне предложат пост одного из секретарей, я не откажусь. И не удивляйся, когда я скажу, что я это делаю не ради карьеры, а ради тебя.
— Ради меня? Ну, это ты зря! — теряясь, сконфуженно запротестовала Ксения.
В другое время, в иной обстановке она осудила бы такое признание, звучавшее довольно странно в устах партийного работника, ставившего любовь к ней выше общих интересов, но сейчас она слушала Иннокентия, проявляя необъяснимую слабость.
— Я хочу, чтобы ты гордилась мной! — знобко и жарко дыша ей в затылок, говорил Анохин. — А если ты меня будешь сильно любить, я добьюсь многого, поверь мне! Я чувствую, что смогу сделать что-то большое и настоящее... И пора нам кончать наши неопределенные отношения — пойми, что я не могу больше ждать!
— Но нельзя я?е так сразу...
— Что значит сразу? Я уже почти год твержу тебе об одном и том же. То ты хотела посоветоваться с родителями, то тебе казалось, что нам будет мешать моя сестра. Сейчас все эти причины отпадают. Через месяц я получаю квартиру в ионом доме... Или ты еще что-нибудь придумала?
— Ты же слышал, что отец неожиданно уехал — я даже не успела понять, что с ним происходит...
— Ксения, ты же взрослый и самостоятельный человек,— пожав плечами, проговорил Анохин.—При чем тут отец или мать? Ты, по-моему, просто сама не знаешь, чего ты хочешь. Но я прошу об одном — скажи мне честно: да или нет? Оттолкнешь — я уйду, у меня хватит и самолюбия и характера.
— Хорошо,—после некоторого раздумья проговорила Ксения.—Давай условимся так — ты меня больше ни о чом но спрашивай, я подумаю и скажу тебе сама... Ладно?
— Ну что ж, пусть будет по-твоему,—вздохнув, протянул он, бледное лицо его точно покрылось пылью, тонкие губы скривились в усмешке,— Когда прикажете ждать ответа? Завтра или через год?
— Зачем ты так, Кеша? — устало возразила Ксения. Иннокентий продолжал иронически улыбаться.
— Ну сегодня вечером мы увидимся? — спросил он.
— Не знаю.—Она подумала.—Лучше, пожалуй, не надо... Я очень утомилась...
— Тогда разрешите откланяться! — Иннокентий шутовски осклабился, сделал легкий поклон и вышел из комнаты.
«И чего он кривляется, зачем это нужно?» — подумала Ксения, поражаясь тому, что ее совершенно не трогают ни слова Иннокентия, ни его язвительная усмешка. Она не испытывала сейчас к нему ни жалости, ни нежности, ни обиды.
Она долго стояла у окна, упираясь локтем одной руки в широкий облезлый, с потрескавшейся краской подокон-пик, выводя другой на пыльном стекле узоры, потом ей вдруг нестерпимо захотелось на время уйти куда-нибудь, остаться наедине со своими мыслями.
Миновав пустые огороды, Ксения вы- шла к реке, и в лицо ей повеяло сту- деной свежестью. Свет воды ударил в глаза, она зажмурилась и несколько минут стояла так, наслаждаясь охватившей ее тишиной...
Своенравно и диковато игривая в горах, река начинала смиряться, когда вырывалась на степной простор около ее родной деревни, а здесь, после своего таежного разгула, текла покорно и тихо, отражая белые облака, порыжелые осенние берега, играя в омутных водоворотах последними яркими листьями.
В копытных следах, которыми была изрыта вся кромка берега, голубыми слитками блестела вода; из одного следа, запрокидывая черную иголку клювика, пила желтобрюхая пичуга. Вспугнутая появлением Ксении, она вспорхнула на ветку ивняка и закачалась на ней, тоненько посвистывая. Откуда-то из-за изгиба реки доносился равномерный стук валька, потом он заглох, и дремотную тишину нарушал лишь убаюкивающий шелест и плеск мелких волн.
«А что я, собственно, хочу? — неожиданно спросила себя Ксения, скользя рассеянным взглядом по кишащей солнечными светляками реке.— Чтобы сюда не приезжал Мажаров? Но ведь это просто глупо. Он, наверное, давно забыл обо мне. А я, как старая дева, разжигаю свое воображение и выдумываю какую-то сентиментальную душещипательную чепуху. И мучаю ни в чем не повинного человека, который во сто раз лучше меня».
Под выдвинутыми в реку деревянными мостками на козлах захлюпала вода, и Ксения увидела седую сгорбленную старуху, неуверенно вступавшую на шаткий настил. Она несла на коромысле ведра, полные настиранного белья. Щупая ногами колыхавшиеся доски, старуха добралась до края мостков, осторожно сняла ведра и, кряхтя, опустилась на колени. Несколько минут она сидела, полузакрыв глаза, отдыхая.
Ксения видела ее морщинистую шею, седую голову в мелкой, неутихающей тряске, сложенные на заплатанном переднике темные, с вздувшимися венами руки. Прополоскав пару белья, старуха подышала на зябнущие пальцы, и тут Ксения не выдержала, быстро подбежала к мосткам. . — Бабуся, дайте я вам помогу!
Старуха повернула к ней желтое, иссохшее лицо с выцветшими слезившимися глазами и ничего не сказала.
Ксения подняла лежавшее сверху полотенце и окунула ого в воду. Едва руки ее коснулись воды, как острый колючий холодок пронзил ее, дошел, казалось, до самого сердца, и оно отозвалось вдруг яростной, кричащей болью. Да, да, только один Мажаров виноват во всем, как бы она ни обманывала, ни утешала себя! Если бы не этот человек, отравивший ее душу горьким недоверием ко всем, она сейчас по стояла бы на распутье, не терзалась бы непрошенной обидой.
