— Ну, пустяки к черту, — продолжал он. — Возвращайся, Того, в Иркутск. Там ты солдат, член Исполкома. Фигура. Сила. А тут ты кто? Ни два ни полтора. Почти что стрюцкий.
— Стрюцкий? Это что?
— Такие водятся и у нас в партии. — Коба повернулся к тумбе, где громоздилась беспорядочная стопка книг, хотел, видимо, какую-то взять, но передумал. — Ладно, об этом после… Мы как раз намечаем отправить из Питера в Сибирь нескольких наших людей. Какой же резон тебя здесь оставлять?
Возражений не отыскивалось. Короткие аргументы Сталина были несокрушимо логичны. Кауров молчал.
— Возвращайся и гни ленинскую линию. Рвать! Обособляться! — Пройдясь, Сталин добавил: — Но сделайте это с умом, не по-простецки. Требуется подготовка. Не спешите. Время есть. Соберите кулачок. Кой-кого пришлем. Но и не тяните. Случай всегда подвернется. И тогда бац без предупреждения! Полный разрыв с меньшевиками. Свой комитет, свои ячейки, своя газета свои фракции в Совете, в профсоюзах, всюду. И все это единым махом. Вдруг. Согласно Чехову. Не помнишь? Мужик и ахнуть не успел, как на него медведь насел.
— Коба, персонаж Чехова взял эти слова из басни Крылова, — мягко поправил Кауров.
— Ага… — протянул Коба. — Вдвойне весомо… — Повторил: — Мужик и ахнуть не успел, как на него медведь насел. — Не затрудняя себя какой-либо переходной фразой, продолжил: — Иди завтра в Цека, проинструктируйся, прихватишь и литературу. И навостряй лыжи обратно. Не валандайся.
— А как же с моими документами?
— Ну, покажи.
Отпущенный из армии нижний чин вынул из тужурки бережно хранимое заверенное военной гербовой печатью свидетельство о демобилизации, выданное, как значилось, на основании соответствующего правительственного циркуляра. Глаза Кобы пробежали по строчкам.
— Бумагу повернем по-своему. Дело несложное. Отложи на год явку в университет. Бери отсрочку.
— Я бы взял, но университетская канцелярия меня, наверно, помытарит. День за днем буду ходить.
— Я бы взял, но университетская канцелярия меня, наверно, помытарит. День за днем буду ходить.
Присев к столу, Коба вооружился ручкой и стал писать наискось документа, прочитывая вслух свои выведенные крупным островатым почерком слова:
— Согласно договоренности с тов. Кауровым он восстановится в правах студента через год. Вот и вся недолга. А в будущем году, хо-хо, вспомнится ли тебе эта бумажка? Подпишусь просто — за секретаря. Звание, русскому оку привычное, секретарями держится Россия. И инициалы: Д. С.
— Почему Д. С.?
— Дядя Сосо, — расшифровал Сталин.
Наконец-то отозвалась Надя. Вскинувшись, она по-детски заплескала в ладоши.
Наконец-то отозвалась Надя. Вскинувшись, она по-детски заплескала в ладоши.
Провожальный в честь Серго ужин не обошелся без Авеля Енукидзе, который, разумеется, прибыл не с пустыми руками, добавив к столу еще две бутылки грузинского вина. Одетый в гимнастерку без погон, статный, большеухий, с загибающимися вверх в прирожденной улыбке уголками сочных губ, он шумно, с грузинским акцентом, даже более резким, чем у Кобы, всех приветствовал, а с Кауровым по случаю негаданной встречи обнялся и расцеловался трижды, будто коренной русак.
Не садясь, Авель поделился впечатлениями дня. Он нынче с утра шастал по заводской окраине, навидался и наслушался. Да, можно не сомневаться, что на сегодняшних выборах в городскую думу рабочие и солдаты крепко поддержали наш список.
Завязался общий разговор.
Сталин, не обронивший пока ни одной реплики, выглядел и теперь благодушным, удовлетворенно хмурился. Авель выбрал себе место в застолье между Кауровым и Аллилуевым. Рядом черно блестело пианино, купленное для девочек или, верней, главным образом для Нади, увлеченно и старательно одолевавшей курс музыкального училища. На стенах в темных рамах красовались два больших фотопортрета: Сергей Яковлевич, снятый, видимо, десяток лет назад, дородный, с густой на зависть бородой, в крахмальном воротничке и галстуке, куда-то сосредоточенно взирающий, и Ольга Евгеньевна, неожиданно на снимке вовсе не полненькая, а с острыми чертами, с тенью впадин на щеках и под неспокойными, напоминающими чем-то цыганку глазами.
Разлили прозрачное светлое вино, Сергей Яковлевич поднялся и предложил выпить за дорогого Серго, который всегда говорит и поступает лишь по совести, за его Зину, ставшую и для нас другом, пожелал им счастливой дороги. Весело зазвенели бокалы гордость хозяйки.
Коба чокнулся с Серго и кратко молвил по-грузински:
— Дай Бог тебе победу!
Это грузинское на расставание присловье было тут знакомо даже и обеим дочкам Аллилуевым. Лишь уроженка Якутии широкоскулая Зина не поняла восклицания, вопрошающе смотрела на Кобу. Тот, однако, по-восточному не удостоил женщину вниманием, невозмутимо молчал. Засмущавшейся вдруг Зине Надя, сидевшая рядом, шепнула перевод. Они, сибирячка-учительница и петербургская гимназистка, и далее перешептывались, зачиналась их приязнь.
Надя, впрочем, сиднем не засиживалась, вскакивала, помогала маме вести стол. Вот возбужденно раскрасневшаяся, похорошевшая Ольга Евгеньевна, сопровождаемая своей младшей, внесла из кухни коронное блюдо сегодняшнего ужина — жареную, истомившуюся в духовке курицу, уже разрезанную на куски, возлежащие среди соблазнительно желтоватого, пропитанного жирком риса. Коба раздвоенным на кончике носом втянул запах:
— Ну, Ольга, разодолжила… Лучшее на свете кушанье.
— Благодари кулинарку. Надя сегодня решила блеснуть ради Серго.
— Мама, зачем хвалить, если никто еще не пробовал?
— За нами дело не станет, — произнес Коба.
Он ухватил коричневато подпекшуюся ногу, затем набрал несколько ложек риса. Под застольный говор курица разошлась по тарелкам. Коба не воспользовался ножом, запустил зубы в куриную мякоть, держа суживающийся конец попросту пальцами. Прожевывал, запивал глоточками вина. Нашел сильное выражение, чтобы изъявить хвалу:
— Хотел бы я на своей свадьбе иметь такую курицу!
Авель мгновенно откликнулся:
— Что ж, мы тебя женим. Есть тебе невеста. Как раз сегодня ее видел. Конечно, передала тебе привет.
— Кто такая?
Шумок улегся. Все заинтересовались. Надя, уже опять занявшая место рядом с Зиной, медленно повернула голову к Авелю. Ольга тоже перестала есть.
А весельчак Золотая Рыбка разжигал любопытство:
— Угадай. Тебе под рост и под лета.
Коба невозмутимо прихлебнул винца.
— Ну, кто же?
Продержав всех в неведении еще минуту, Авель объявил:
— Мария Ильинична. Твоя Маняша.
Коба хохотнул:
— Тут, сват, ты промазал. Дадут нам с тобой по шапке.
Авель продолжал балагурить:
— А я говорю: дело может сладиться. Она два раза собиралась замуж. Но с одним женихом Владимир Ильич разошелся по аграрному вопросу, с другим — насчет самоопределения наций! И уж не до свадьбы! А тебе, Коба, все карты в руки.
В туске глаз Сталина, будто не отражавших света, ничего нельзя было прочесть. Не помня себя, побледнев, выброшенная какой-то силой, прямоносая, сейчас вдруг ставшая особенно похожей на отца, словно перенявшая строгий его облик, Надя, в упор глядя на Енукидзе, негромко, не истерично, внятно ему бросила:
— Стыдно смеяться над такими людьми!
И, оттолкнув стул, вынеслась из комнаты.
— Господи, что с ней? — воскликнула Ольга Евгеньевна. — Извините.
И побежала вслед за нарушившей веселый черед ужина дочкой.
Орджоникидзе не смолчал:
— Молодец девочка! Тебе, Авель, так и следует!
Авель смущенно развел почти не принимавшими загара, белыми мягкими руками.
— Пойду объяснюсь…
— Не трепыхайся, процедил Сталин.
Авель подчинился, не покинул стола. Коба неспешно извлек из кармана коробку папирос.
— Закурим.
Вскоре он выпустил клуб дыма и, сильно дунув, последил, как рассеивается сизая кудель. Его сонный или туповатый в эту минуту вид служил, что и по прежним временам было ведомо Каурову, своего рода броней, через которую не сквозил внутренний мир. О чем Коба сейчас думал, как отнесся к происшедшему, оставалось тайной. Он прошелся взглядом по смуглому кругловатому лицу заметно обеспокоенной старшей дочки Аллилуевых.
— Епифаны-Митрофаны… Подливай, Аня, гостям. Хозяйничай.
Ужин, разговор, казалось, пойдут дальше своей колеёй, будто и не было девичьей вспышки. Серго с этим не помирился. Он, решительно встав, тоже, как и Ольга, пошел к Наде.
Коба молча покуривал.
Минуту-две спустя Серго появился вместе с Надей. Каурову запал в память этот миг. Коротко стриженный Орджоникидзе улыбался. Улыбка играла и в глазах, и в явственно проступившей ямочке на подбородке, и в задорном разлете усов, которых почти касался кончик мясистого, выгнутого горбом носа. Большой дланью он обнимал Надю за плечи. Она еще переживала мгновение своего взлета, глядела, дичась, из-подо лба, над которым белела в гладком зачесе прямая черточка пробора. Губы еще были обиженно по-детски надуты, но вот они дрогнули в улыбке. Одна коса по-прежнему ниспадала через плечо, выделяя изгибом, как и раньше, мягкую выпуклость платья. К ней, девушке-подлетку, потянулись руки Зины.
