Черная вода Обводного канала выталкивала из себя белый пар. Народ уже схлынул. Усталые грузовики с прицепами торопились в гаражи.
Со Строгальской на Обводный заворачивала колонна военных моряков-курсантов. Впереди шагал курсантик с фонарем. Женька остановилась, пропуская колонну. Морячки шли быстрым, схоженным шагом, в строю по четыре. Это были будущие подводники из училища имени Ленинского комсомола.
Лет десять назад Женька бегала к ним на танцы. Стояла с туфлями под мышкой у проходной, ждала, когда выскочит одинокий курсантик, проведет, завидовала другим девчонкам, у которых еще не рос сын, которым еще предстояло все, у которых были богатые родители, хорошие туфли. От дома до училища близко бегать. А там красивый клуб, просторный, чистота, ни пьяных, ни хулиганства, ребята вежливые. И концерт перед танцами. Даже Шульженко приезжала. Сколько лет Шульженко, если Женьке уже тридцать один? Совсем старушка, а все поет. Но хотя военные морячки и вежливые и культурные, никакие они не моряки. Крутятся всю жизнь от Кильдина до Рыбачьего или от Кронштадта до Таллина. Как морячка она им могла сто очков вперед дать. Куда им до настоящих торгашей! Топайте, топайте, ребятки, в казарму. Сейчас вам вечернюю поверку завернут, потом штаны будете на тумбочки укладывать, а утром бляхи чистить. Топайте, ребятки, топайте. Не очень-то веселая вас жизнь ждет. Еще вам достанется. А на танцах хорошо. На танцах легко о красивой жизни мечтать.
— Ро-т-т-а-а-а! Стой! К но-о-о-ге!
Стук, бряк, стук.
Это они трамваи пропускают, а то трамваи уже звонки надорвали. Женька шмыгнула между ротами. Как через лес прошла.
Из труб «Красного треугольника» валил такой черный дым, что даже на ночном небе видно было.
Женька поднималась домой и все хотела разжечь в себе злобу на Игорька, чтобы сразу и без разговоров надрать ему уши. Но злоба испарилась. Тускло было все. Есть хотелось ужасно и спать лечь. Да потом и любила она своего мерзавца до полного обалдения. Каждую его ресничку любила, каждое чернильное пятно на пальцах, каждую его тетрадку с красными пятерками на каждой странице. И как он, такой дохлый, бледный, все успевает? И в шахматы чемпион, подлец такой!..
2
— Зуб даю, мама, что я Медведева раньше предупреждал. Это же нечестно — общественные деньги себе забирать!
— Что это такое «зуб даю»? Когда ты перестанешь язык коверкать? Взяли бы да и кинули Медведеву банок сами, — сказала Женька.
— Я не люблю драться, мама. Мне некогда.
— Сколько раз говорила: не бегай к учителям!
— А если он мне заниматься мешает? — вразумительно спросил Игорек. Он сидел в углу за своим столиком, между буфетом и платяным шкафом. Настольная лампа освещала его худенькое лицо и серьезные глаза. — Общество должно защищаться от таких типов любыми средствами.
— Женя, к тебе хахаль приходил, — сказала мать Жени. — Пакет оставил. И не приставай ты к парню.
Мать сидела у печки, закутанная в пальто. Такая крепкая была женщина, не болела никогда, и вдруг разом обвисла, стала зябнуть, руки затряслись так, что суп пила из кружки — не могла ложку удержать. У нее открылось острое белокровие. Только-только на пенсию — и бац! Даже на свой родной «Треугольник», на котором проработала всю жизнь, мать дойти не могла.
— Ну, мама! — всплеснула руками Женька. — Какой еще хахаль? Если ты так при Игоре разговариваешь, что я от него могу требовать?
— Да не хахаль он, — сказал Игорек. — Просто моряк. От Павла Александровича Басаргина подарок тебе привез.
Женька вспыхнула, а сын смотрел на нее очень внимательно. И взгляд его говорил: «Да брось ты мельтешить, мне все ясно, я-то тебя насквозь вижу».
— Ваське хвост отдавили, — сказала мать. — Маруська. Я бы этой Маруське, падле, самой хвост придавила. Специально она кота мучит.
Васька дрых на коленях матери под пальто и мурлыкал, костлявая материнская рука чесала ему за ухом.
Женька почему-то глянула на себя в зеркало на комоде, а потом взялась за пакет. Отрез синей английской шерсти и две пары заграничных чулок. И никакой записки.
У соседей надрывался приемник: «О голубка моя!»
Женька встряхнула отрез. Выпал шикарный футляр. Женька под взглядами матери и сына раскрыла футляр. Там была логарифмическая линейка, очевидно из слоновой кости.
— Уф! — сказал Игорек, поймав линейку. — Ну и молодец твой Павел Александрович!
— Какой он мой, чего ты болтаешь? — обозлилась Женька на сына по-настоящему.
— Ну не твой, — согласился сын, нюхая линейку.
— Ежу понятно, что не мой, — сказала Женька. Ей и стыдно было за подарки, и приятно, и непонятно, и плакать почему-то хотелось. Взять да и отправить все эти шмутки обратно! Тоже мне, добрый дядя нашелся! Отрез хороший, за него не меньше сорока долларов отдано.
— Хочешь пощупать? — спросила Женька мать.
— Чего щупать? И так видно, что вещь.
И Женька направилась в кухню варить пельмени, чтобы уйти с глаз матери и сына. Радость опять забулькала в ней. И на кухне они с Маруськой, которая отдавила давеча хвост Ваське, спели на два голоса:
Я хочу, чтоб ты
Мне одной был рад,
Чтоб не смел глядеть
На других девчат!
А потом Женька не удержалась и похвасталась:
— Маруська, я теперь на таможне работать буду, товароведом! В форме ходить буду, поняла?
3
Ясное дело, никогда бы Женька не закончила этот идиотский техникум, если б не Павел Александрович. Так всю жизнь и прочухала бы в цехе кондитерской фабрики.
Еще девчонкой, давно, на «Денебе», она влюбилась в него до смерти, по самые уши, с ручками и ножками. Чего уж там греха таить! И загорала на палубе, и купаться лезла в холодную воду, чтобы он на нее посмотрел, чтобы увидел, какая она еще молодая и прыткая. До того дошла, что с десятой вантины прыгнула однажды и живот расцарапала.
Но все это не действовало. Тогда Женька другим путем пошла. Через шахматы, через примерность в работе, через чтение умных книжек и нелепые вопросы. Господи, какое счастье было, когда ей в глотку попала рыбья кость, а доктора не было, и сам капитан сжал ее голову своими чистыми, большими и вроде бы твердыми, но и мягкими руками, и глядел ей в глотку через зеркало сигнального прожектора. Она замурлыкать готова была, как Васька. Только бы он держал и держал так ее голову — большие пальцы на щеках, остальные выше ушей, в волосах. И голова, как в мягких тисках — никуда не отвернешься. А ей и не хотелось отворачиваться.
Тогда и начался ее путь к сегодняшнему диплому, к должности товароведа на таможне.
Как она ненавидела восьмой класс! Девятый легче прошел. А десятый она не одолела бы, если бы не Диксон… Ох, Диксон, Диксон! Вот было времечко-то! Это Абрикосов накапал на Павла Александровича, начальник практики. И загремел Басаргин в Арктику. Другой капитан пришел на «Денеб». Она нового капитана видеть не могла, хотя он и ни при чем был. Все равно она не могла представить себе, что в койке Павла Александровича другой спит, другой командует: «Все наверх! Паруса к постановке изготовить!» И понесло Женьку в хулиганство. Старпом ей одно слово, она ему — десять. Повар ей: «Замеси тесто для лапши!» Она: «Да пошла ты к такой и такой матери!» Ужасно она стала материться. Даже матросы вздрагивали и подали новому капитану на нее жалобу. Мол, им, матросам, совестно перед практикантами. На общее собрание ее вызвали, стыдили. «А пошли вы все к такой-то матери!» — заявила Женька прямо на собрании, собрала шмутки и списалась на берег.
Не могла она, оказывается, без Павла Александровича плавать, тошно ей стало в море, скучно и бессмысленно. Сына месяцами не видеть, в грязи по уши копаться, гроши зарабатывать — чего ради? А Басаргин необычный был, знал что-то такое, чего другие не знали. И умел говорить не до конца серьезно, легко. А как на нем костюм сидел! Ни на ком больше так не сидит. И хотя строгим был капитаном, но она-то знала, что он добрый. И несчастный. Если бы он счастливый был, она бы в него так не втрескалась.
И вот он уехал на остров Диксон в портфлот на пять лет. А она вскоре списалась на берег и пошла в шашлычную работать, угол Садовой и Никольского. Морская шашлычная — почему-то туда больше моряки ходят, контрабанду приносят: чулки, платки, сигареты. Официанткам забивают. Сплошная там шайка-лейка оказалась. Все под тюрьмой ходили. И Женька тоже подзалетела однажды — чуть было срок не схватила. Какой уж тут десятый класс! Не до жиру — быть бы живу. Женька и завербовалась на Диксон. Мать тогда еще здорова была, за сыном ходила, а больше ничего Женьку и не связывало.
Прилетела на Диксон — ветер, тьма, от одиночества плакать хочется. Аэропорт — барак деревянный, в щели продувает, автобус раньше утра не подойдет, заносы на пути. Пьяные летчики к ней подкатились. Кореша, говорят, в непогоду попали и погибли все. Помоги нам, говорят, деваха, горе забыть, не выламывайся. И так их жалко стало, что чуть было и ерунды не натворила. А они ее экспортной водкой поили. Такой водки и в Москве на улице Горького не найдешь — с рейса привезли.
