И не было в фильме жесткого гнета феодалов, крестьянских восстаний. Точно в Китае в то время царил классовый мир.
Я сидел и думал. Я с детства воспитан в духе уважения к трудовому человеку, белому или черному — все равно. Я еще мальчишкой мечтал помочь всем рикшам на земном шаре. И если бы потребовалось, не задумываясь, отдал бы свою жизнь за свободу народа любой страны, как за свободу своей Родины.
— Вэй, ребята, — толкнул я соседей, китайских техников. — Посмотрите, разве мой нос больше, чем у Сюй Бо?
Трещал аппарат… Глаза уже привыкли к полутьме зрительного зала, так что можно было разглядеть лица. Техники посмотрели и ничего не ответили.
Я чувствовал, что происходящее на экране действует на них возбуждающе, и почему-то вдруг стал для них чем-то похожим на «заморского черта».
Вспоминаю, как однажды в Мукдене я смотрел с китайскими ребятами наш фильм об Отечественной войне. Когда на экране русские солдаты пошли в атаку с криком «ура!», мои хлопцы закричали: «Ша! Ша!» Это вроде боевого клича.
А после киносеанса китайские парни сказали:
— Веня, представляешь, если бы в сорок первом Китай и Союз дружили, как сейчас, никакой бы Гитлер не осмелился напасть. Пусть только тронут теперь кого-нибудь из нас… Правда? Мы друг за друга жизни не пожалеем…
Что-то менялось в самой атмосфере отношений между китайскими ребятами, работающими на аэродроме, и нами, советскими людьми. Что именно, я не мог точно сказать. Нам лишь предписывалось быть, как всегда, сдержанными, вежливыми, работать четко, проявлять терпимость.
Иной раз было трудно сдержаться. Как-то я играл в пинг-понг «на высадку». Проиграл партию, занял очередь, сидел, ждал, судил. Подошла моя очередь, я встал, намереваясь взять ракетку, но ее демонстративно схватил солдат из охраны, довольно разбитной малый, которого не раз критиковали на собраниях за разгильдяйство и нерадивость.
— Моя очередь, — сказал я.
Он ничего не ответил… Нужно знать, что значит здесь, когда не отвечают. Я видел лица моих подсоветных. Они растерялись больше меня. Но некоторые были довольны: самые тупые технари, которых не отчислили с занятий только благодаря моему заступничеству.
Мне не удалось играть ни следующую партию, ни третью. Честно скажу, будь это в Союзе, я бы поставил нахала на место.
Но здесь…
Неожиданно исчезла куда-то Цзянь Фу. Это насторожило нашу группу.
— Слушай, Остаченко, — зашел ко мне как-то Поддубный. — Не понимаю, что происходит? Была революционерка, помнишь? Кого не спрошу о ней — молчат… В Советский Союз собиралась ехать, перенимать опыт партийной и государственной работы, русский изучала. Она была руководителем местного отделения Общества китайско-советской дружбы. Не знаешь ли, в чем дело?
Я не знал. На все мои вопросы следовало молчание. Даже Сюй Бо, который последнее время стал какой-то нервный и явно избегал оставаться со мной наедине, — даже он ничего не ответил, а отвел глаза в сторону и покраснел до слез.
Лишь через месяц нам между прочим сказали:
— Цзянь Фу вышла замуж… И уехала к мужу.
Это было невероятно. Цзянь Фу была верна памяти своего мужа, с которым прошла гоминдановские застенки, и не помышляла о втором замужестве. К тому же ей было за сорок, для китайской женщины это весьма солидный возраст.
Объяснила происшедшее Хао Мэй-мэй.
Погода была отвратительной, город лежал, как солдат в крытом окопе, с двух сторон лёссовые стены. Вместо наката серые тучи, тучи-домоседы плотностью в десять баллов. Они висели низкие, почти у самых крыш домов.
Мэй-мэй не приходила несколько дней. Последнее время у нее было особенно много работы. Она заметно похудела. Бесполезно, конечно, говорить, чтоб она береглась, побольше отдыхала. Миллионы тянулись к грамоте, а она была одной из тех, кто нес людям знания и отдавался своему долгу самозабвенно. Меня угнетало, что я ничем не мог ей помочь. Если бы мы всегда были вместе, я готовил бы обед, провожал бы и встречал у школы, нес бы толстую сумку с учебниками.
Мы пошли к реке. Облака не отражались в воде, слишком мутной она была от лёсса, как пульпа.
На берегу было сыро. Я снял пиджак, набросил на плечи Мэй-мэй.
На противоположной от нас стороне реки ворочалось колесище наподобие водяной мельницы. Быстрое течение вращало его, колесо захватывало черпаками воду, поднимало на высоту второго этажа и опрокидывало в желоба, откуда вода бежала на рисовые поля.
Мы стояли у реки. У Мэй-мэй горели щеки.
— Поезжай домой, — сказал я. — У тебя температура. Полежи.
— Мне не холодно, — ответила она.
— Ноги промочила. Еще заболеешь..
— Мама тоже всегда боялась, что я заболею.
— Ты очень хрупкая.
— Я сильная.
— Знаешь, — сказал я, — скоро у меня отпуск. Я поеду домой. Что тебе привезти из Союза?
Мэй как-то странно поглядела на меня, глаза ее расширились.
— Как едешь домой? В отпуск?
— Я расскажу про тебя отцу.
— Ты женат?
— Нет, что ты… Нет, дорогая, положен отпуск.
— Как положен? Ты говоришь неправду.
Причину ее недоверия я понял позднее. Оказывается, многие китайские товарищи жили отдельно от своих семей, в семьях им разрешалось бывать лишь по праздникам. Это называлось отпуском. На такие отпуска, как у нас, китайские трудящиеся не имеют права. Холостых и по праздникам не отпускали к семьям. Объяснялось это тем, что семья отнимает много времени, гораздо полезнее затратить его на то, чтобы бить воробьев или изучать труды председателя Мао.
Чувствуя настороженность Мэй, я попытался перевести разговор на другое:
— Помнишь, на танцах у мэра с тобой была женщина, старая революционерка, председатель Общества китайско-советской дружбы, товарищ Цзянь Фу. Ее что-то не видно. Говорят, она вышла замуж?..
Мэй замерла, оглянулась, я заметил, как у нее затряслись руки. Она стояла бледная, прикусила губу, в ее глазах взорвался испуг…
— Что с тобой?
— Вэй, зачем спросил?
— Разве нельзя?
— Ты сам знаешь…
— Что? Почему ты оглядываешься? Что знаю?
— Ее раскритиковали…
О, слово «пипин» — «критиковать» — я знал. Когда я приехал в Китай, не раз видел, как прямо на улице, у стола с красной скатертью, критиковали человека, обвиненного в контрреволюции, в бюрократизме, в коррупции и т. д. Если случалось возвращаться той же улицей, я видел порой, как раскритикованный валялся в пыли…
— Разве Цзянь Фу контрреволюционерка? — вырвалось у меня. — Она революцию делала, не выдала красное подполье в Тяньцзине, когда ее схватили гоминдановцы.
— Ее немножко критиковали, не совсем, — ответила Мэй, как бы успокаивая меня. — Сказали, что боялась трудностей, что у нее появились буржуазные желания — она хотела уехать в Советский Союз, вместо того чтобы переносить трудности.
— Что с ней сделали?
— Послали на перевоспитание в деревню. Чтоб она была ближе к народу, знала его нужды…
— Мэй, если уж она не знала народа, тогда кто же знает! Ты спутала, наверное. Она… Да товарищ Фу лучшие годы своей жизни отдала революции, народу. Помнишь, как жила, во что одевалась? Она все отдала работе, людям. Она хотела поехать в Советский Союз, чтоб потом лучше, успешнее работать у себя дома.
— Ты прав, — сказала Мэй и опустила голову. — Фу незаслуженно критиковали. Но так приказали.
— Кто? Кто приказал?
— Я тоже боюсь…
— Чего боишься? Что смотришь по сторонам? Мы любим друг друга. Разве от этого революция страдает? Разве дружба между нашими народами страдает? Хочешь, не поеду в отпуск? Ты бы пошла за меня замуж?
Она ничего не ответила, улыбнулась, откинула прядь волос со лба…
Мы вернулись к нашему кусту.
Когда любишь, каждая мелочь, которая соединила тебя с любимой, приобретает символическое значение. У каждой пары есть своя скамейка или своя лестница. Недаром празднуют серебряные и золотые свадьбы.
Из нашего куста выпорхнула пичуга, защебетала. Я осторожно раздвинул ветку — гнездо. В гнезде четыре яичка, каждое в крапинках, как веснушки на носу.
И вдруг Мэй-мэй привстала на носки. Она дотянулась до моего подбородка. Я видел ее губы… Они были влажные…
Она тянулась ко мне, глаза ее еще были испуганные и в то же время счастливые. Она верила мне, она вся была в моей власти, маленькая и послушная, преданная и моя… Моя Мэй!
Я поцеловал ее.
Я посмотрел на небо. Облака сдвинулись, плыли.
Трудно говорить о любви. У людей очень мало слов, чтобы высказать все, что они чувствуют, когда счастливы. Беду можно расписать так, что волосы встанут дыбом. Но попробуй передать, что тебе хорошо.
Скажешь: «Хорошо». И все… Счастливый человек зачастую говорит совсем не то, что нужно. Или просто молчит. И весь светится…
