Ну и ну! Едва сойдя с парохода, Георгий Карлович тотчас идет на рандеву с Фридрихом, новым «агентом»... Это дурной знак. Что-то очень они торопятся!
— Снова без открытки!?
— Да. Он подошел ко мне на улице, потом мы зашли в мой дом.
Да, здесь действовала опытная и очень осторожная рука.
— Что же он хотел на этот раз? Просил исполнить маленькую просьбу?
— О, совсем не маленькую. Совсем ужасную. Он дал мне это.
Фридрих вытащил из внутреннего кармана пиджака небольшой продолговатый сверток. Развернул бумагу. Это была сигарная коробка с затейливой зарубежной наклейной. Осторожно раскрыл коробку. Там, в ватных гнездах, лежали три небольшие металлические трубки, напоминавшие сигары...
Так вот что они готовят!
— Куда он просил вас их положить? — Голос у меня вдруг «сел».
— Вы знаете? — Фридрих был удивлен.
Еще бы мне не знать! Не знать эти знаменитые немецкие «сигары», старое и верное средство диверсий! Сколько кораблей отправили они на дно в годы мировой войны! Я изучил их, я видел их: обезвреженные снаряды, невинные на вид трубочки с цинковой перегородкой внутри, — наглядное пособие на занятиях по диверсионной технике. Но в деле с этим грозным своей неприметностью, надежностью и простотой оружием я еще не встречался. Его конструкция и вправду отличалась почти гениальной примитивностью: оба отделения заполнялись составами, которые через точно рассчитанное время «проедали» цинковую перегородку, соединялись и вспыхивали, вызывая сильный пожар.
— Так куда он велел их положить? — К моему голосу вернулось нормальное звучание.
— Он хочет, чтоб я оставил их в эллинге, где есть субмарины, подводные лодки, которые уже готовы. Он сказал, что мне легко это сделать невидно. И это верно. Мне легко это сделать невидно. — Слова прозвучали горько. — Я согласился! Я желаю вам помогать до конца. Схватить этот фашист!
— Когда он велел вам положить эти снаряды?
— Он сказал, что я получу открытку.
— Опять открытка!
— Да, опять. Там будет написан: «Фридрих, жалею, что не повидались. Замотался. Сегодня уезжаю. Твой Е.». Это сигнал.
— К вам приходил очень опытный человек. Вполне возможно, что к диверсии он привлек еще кого-нибудь, кроме вас.
— Но зачем?
— Эти люди, товарищ Фридрих, не верят никому, даже самим себе. Поэтому у них есть такой прием: дубляж.
— То есть он поручает то же самое не только мне?
— Именно. Для перестраховки. Как обстоит дело на сей раз, нам с вами неизвестно. Надо принять меры. На всякий случай. Но это наша забота. А вы... Вас я попрошу сделать две вещи. Первое. Эти трубки я у вас заберу, а вам завтра же передам другие. Безопасные. Получив открытку, вы, понятно, тотчас дадите знать мне, а новые трубки положите, куда он вам велел.
— Я понимаю. Я сделаю все.
— Второе. Сегодня вечером, в шесть часов, приходите в городской сад на теннисный корт. Там будет целая компания. Мои знакомые. Вы придете посмотреть на игру. Меня вы не знаете. Старайтесь не бросаться в глаза.
— Понимаю.
— Внимательно приглядитесь ко всем, кого там увидите. А в двенадцать ночи позвоните мне и скажите, похож ли кто-нибудь из них на человека, который дал вам снаряды. Ясно?
— О, совсем ясно. Но тот человек уехал. Он сказал, что приехал меня увидеть.
— Вы считаете, что он очень правдивый человек?
Фридрих рассмеялся.
— Хорошо, я приду в городской сад.
От Фридриха я поехал к Захаряну. Переговорил по телефону с Лисюком и Нилиным. Начальство мои действия одобрило. Перед горотделом стояла деликатная задача: усилить охрану завода, особенно стапелей и эллингов, но так, чтобы постороннему взгляду это было неприметно. Немецкие агенты не должны были обнаружить никаких перемен, никаких примет тревоги.
Техники Захаряна определили, что «сигары» срабатывают через пять суток. Что ж, с горечью подумал я, если в течение этих пяти дней нам не удастся найти «швейцарца», придется обрушить удар на тех, кого мы уже знаем. Это значит, что удар будет вполсилы, а может, и в четверть силы, но другого выхода нет.
«Неужель это все — лишь мираж золотой?»
Мы с Людой играли против Георгия Карловича и Евгении Андреевны. Георгий Карлович сегодня превзошел себя, и тем не менее мы постепенно брали верх. Было ясно, что это заслуга не столько наша, сколько мадам Курнатовой-Боржик: хотя она старалась держаться завзятой теннисисткой, но больше без толку махала ракеткой, чем била по мячу.
Постепенно улыбка исчезла с полных, красивого изгиба губ Георгия Карловича. Не будь он таким джентльменом, на долю его партнерши досталось бы несколько крепких слов.
Публики на корте была масса. Здесь присутствовала почти вся компания Георгия Карловича и Евгении Андреевны. Среди публики я заметил и Фридриха...
Мы выиграли одну партию. Вторую.
— Может быть, изменить состав команд? — весело предложил я.
Георгий Карлович усмехнулся:
— Вы предлагаете обменяться дамами?
— Нет, напротив, я имел в виду, чтобы дамы обменялись нами.
— Браво! — Людмила зааплодировала с серьезным лицом.
Верман коротко, юмористически мне поклонился.
— Пас. Вы дали мне урок. Он напоминает английскую, — он произнес это слово на старинный манер, с ударением на первом слоге, — английскую притчу. — Георгий Карлович говорил негромко и уверенно, как человек, привыкший, что каждое его слово ловят с интересом. — Спрашивается, чем джентльмен отличается от просто воспитанного человека? Если воспитанный человек случайно войдет в ванную, где купается дама, он тотчас выйдет со словами: «Простите, леди». Джентльмен же скажет: «Простите, сэр». Итак, играем третью? — воскликнул Верман без всякого перехода.
— Но раньше все-таки переменим состав команд.
Переменили. И, конечно же, мы с Евгенией Андреевной немедля стали проигрывать. Болельщики издавали ободряющие клики, но это, увы, помогало плохо. Мы оказались побежденными.
— Послушайте, друзья мои, — сказал Георгий Карлович, укладывая в футляр ракетки и мячи, — я предлагаю закончить сегодняшний вечер необычно. Я имею в виду — необычно для дам. Идемте все в пивную. А?
Евгения Андреевна была в восторге. Людмила тоже оживилась. И мы отправились в яхт-клуб.
Правду сказать, мне не сиделось. Мысли мои были заняты совсем другим, я что-то несколько раз сказал невпопад, не слышал обращенных ко мне вопросов и несколько раз поймал на себе недоуменный взгляд Люды — вышло так, что она сидела за столиком против меня, рядом с адвокатом.
Извинившись, я под благовидным предлогом вышел и позвонил со спасательной станции яхт-клуба Фридриху.
— На корте он не был, — сказал Фридрих.
Вернувшись к компании, я сослался на то, что мне еще надо сегодня поработать, и начал прощаться.
— Я с вами, — сказала Люда. — Мне тоже пора.
Она, наверно, решила, что работа — благовидный предлог, чтобы нам уединиться.
— И я пойду, — присоединилась вдруг Евгения Андреевна. — Что-то я устала. Идемте вместе. Прогуляемся.
Люда посмотрела на Курнатову-Боржик, перевела взгляд на меня, и у нее зло дернулась бровь. Она резко встала и первая вышла, почти убежала с веранды. Евгения Андреевна взяла меня под руку, и мы торжественно последовали за Людмилой. Да, видно, я не так скоро попаду в гостиницу. А впрочем, может, это и к лучшему. Все равно эту ночь мне не уснуть... Но вот мадам Курнатова-Боржик здесь уж ни к чему. Ну ничего, Люда как-нибудь сумеет от нее отвязаться.
Однако отделаться от Евгении Андреевны оказалось далеко не просто. Люда молчала, я тоже молчал, придерживая ее за локоть, а Евгения Андреевна, повиснув на моей левой руке, вела, словно «былинники речистые», рассказ. О чем? Оседлав своего любимого конька, она предалась элегическим воспоминаниям о «мирном времени».
— Боже мой, — говорила Евгения Андреевна, — вы молодые, вы не знаете. Боже мой, как мы жили! Какой это был восторг, упоение, фейерверк радости и удовольствий! Тогда и нынче — это все равно что... все равно что... — Она так и не сумела подобрать достойного сравнения.
О, наша Евгения Андреевна даже стала будто выше ростом в упоении своих восторгов. Мне полагалось бы вступить с ней в спор, сказать что-нибудь веское в опровержение ее благоглупостей, но, по правде говоря, настроение было не то, да и вообще не хотелось, чувствуя руку Люды, начинать диспут, да еще с таким оппонентом, как Евгения Андреевна. Хоть я вел моих дам таким маршрутом, чтобы побыстрее оказаться в районе жительства мадам Курнатовой-Боржик.
А Евгения Андреевна продолжала меж тем свой монолог. Люда продолжала молчать, изредка прижимая к себе мою руку, словно ободряя: ничего, ничего, сейчас мы ее сплавим на покой!
