Во время подъема он ни на шаг не отходил от Котельникова, словно делил с ним опасность, и в мучивших его потом кошмарах Игорь так и видел Растихина в явно большой для него черной монтажной каске.
Это надо было слышать — как потрескивала под неимоверной тяжестью осевшая до предела двенадцатиосная платформа, как натужно поскрипывал мостовой кран, впервые отдавший в дело свой десятикратный запас прочности, как, словно струны, напряженным гудом отдавали стальные тросы. Котельникову иногда казалось, что работавшие через систему блоков на вектор два гусеничных крана могут в один момент опрокинуться и корпус конвертерного, еще не окончательно окрепший, рухнет словно карточный домик...
Но ничего не случилось, подъем прошел без единого, что тебе называется, сучка, без единой задоринки, и только потом, когда эта махина окончательно стала на место, когда взмокший от напряжения Котельников снял каску и рукавом отер лоб, сверху рухнула задетая шлангами питания крана сварная металлическая стремянка... Это и назвали потом «эффектом Котельникова»: ты придумываешь выручивший всех черт знает какой сложный производственный ход, а сам потом получаешь по башке из-за махрового нашего родного разгильдяйства...
Когда Котельников через месяц очнулся, одним из первых около себя он увидел Растихина. Тот и раз приходил, и другой, и третий, говорил о пустяках или сидел молча, только дружелюбно, словно были они старые товарищи, поглядывал, а потом, когда Котельникову стало самую малость легче, сказал: «Я тебе, пока тут никого, по секрету... Думаешь, зачем я хожу? Все жду, когда с тобой можно серьезно сглазу на глаз. Помнишь, я тебе о кафедре говорил? Так вот, у меня вакансия. И оклад, и все прочее, об этом можешь не волноваться, в проигрыше ты не будешь. Ректор навяливает мне одного деятеля — на него горком давит. Но я сказал ему, что у нас с тобой железный договор. Можешь не торопиться — думай. Только имей в виду: я тебя жду».
Тогда еще вообще неизвестно было, вытянет Котельников или нет, а он сидел около него мальчишка мальчишкой и улыбался из-под очков какою-то очень понимающей улыбкой; спокойная эта и ласковая улыбка еще не раз потом и внушала веру, и успокаивала Котельникова.
— Ну и прекрасно, — сказал теперь Толя Растихин, глядя на Котельникова с тем же дружелюбным спокойствием. — Пусть оно там пока потихоньку зреет. Пусть варится.
«Хорошенько закусит, — подумал Котельников, — сходим с ним потом к старику».
Пока он пошел один.
Пурыскин все так же сидел на лавке, только колени под тулупом были приподняты, и он поддерживал их иссохшими руками. Круглая, как одуванчик, голова его медленно взад и вперед покачивалась, и в темных глазах под косматыми бровями Котельников угадал тихую улыбку.
Поставив миску с едой на подоконник, он снова присел в ногах у старика, глянул на Пурыскина, словно желая удостовериться, и в самом ли деле тот улыбается, и старик перестал покачивать головой:
— Над собой смеюсь. Как я завонял.
Так это было сказано, что Котельников невольно рассмеялся, притронулся к тулупу на коленях у старика:
— Ничего, дедушка. Бывает.
— А я смотрю в этой, в электричке. Что за напасть? Сядут рядом, а потом поглядят на меня, поглядят — и уходить. Один в пустом вагоне ехал. Как большой начальник, однако.
— А соболь, дедушка, хорошо идет? На этот запах?
— Идет соболишка. Хорошо.
— Я вам тут слегка перекусить... вдруг захочется.
Пурыскин слегка повел головой, и голос у него опять стал насмешливый:
— Какой я, однако, старик непутевый стал.
— Случается, дедушка.
— У нас в селе один дьячок был. Любил охотиться. Стрелок так себе. А прихвастнуть любил. Один раз на голицы себе наклал, да так и пришел в село. Встречает мужиков и говорит: эх, если б вы знали, что я несу. А они ему: если б ты, Василь Парамонович, сам знал!
Котельников смеясь, опять притронулся к колену старика:
— Ну, вот, видите, с кем не бывает.
Пурыскин согласился вздохнув:
— Человеки!
— Это когда, дедушка? С дьячком-то? Давно небось?
— Я еще ребятенком... давно!
— А сколько вам нынче?
— На спас было восемьдесят три.
Котельников вспомнил, как говорил старик, что надо ему еще восемь лет тайгою кормиться.
— Н-нда...
Но Пурыскин утешил:
— Не горюй! Я крепкой ешо!
Посидели, глядя на затухающий в печке огонь, и старик слегка приподнял руку:
— Зачем из компаньи ушел? Иди к товарищам. Я посижу один. Ты иди.
В горнице разговор шел на очень животрепещущую тему: Растихин рассказывал, что в Японии появились таблетки, с помощью которых можно ограничивать себя с выпивкой.
— Значит, как говоришь, Толичек? — тянул к нему аккуратную бородку Василь Егорыч. — Как, бес его, как?
Толя Растихин опять начал в строгой академической манере:
— Просто спрашиваешь себя: сколько мне нынче надо? Сто пятьдесят — глотаешь одну таблетку. Триста — две. А потом предположим, принял не триста, а триста пятьдесят — тебя тошнит.
— Перебор, значит? — радовался пасечник. — Ай, япошки!.. Это додуматься, а?
— Дайте мне этот препарат, — стукнул по краю стола Гаранин, — я вам вдвое увеличу производительность по тресту.
Уздеев спросил с невозмутимостью снабженца:
— Тебе сколько надо вагонов?
— Чем тряпье у них покупать... шмутки! — Он опять стукнул по столу так, что вздрогнули стаканы. — Дайте мне этот препарат!
— Чего это вы сегодня — стучать? — почти неслышно для остальных заботливо спросил Алешка.
— А я говорю: дай!
— Да блажь это, Порфирьич! — Уздеев по-прежнему размахивал вилкой. — На сколько там эта импортная таблетка? На сто пятьдесят? Ладно. Значит, Вите Погорелову, чтобы захорошеть, чтобы пить-то не зря, надо съесть их целую пригоршню. Хотя бы штук шесть-семь. Так, Витя?
Погорелов только медленно повел плечом:
— Н-ну, если...
— Ему и семь мало. Недаром я тебе о вагонах!
— Ну, до абсурда все можно довести. — И Растихин обернулся к Погорелову: — Извини, Витя, это я не на твой счет — на счет Уздеева.
— Д-дайте!
— Да что это ты, Порфирьич? — наклонился к Гаранину Котельников.
— Сейчас я его отведу.
Алешка встал, обнял сзади сразу обмякшего Гаранина.
— А трест тебе за вредность доплачивает? — поинтересовался Уздеев.
— Вообще с ним такого не было! — обиделся Алешка.
— Оно и видно.
— Да что ж это такое? — привстал Василь Егорыч. — Не поели как следует, не выпили... Еще и зайчика из духовки не попробовали... Или у вас весь день и маковой росинки во рту? Дак маслица бы... Давай, давай на диван!
— На полу любит.
Уздеев улыбнулся и стал побыстрей дожевывать — торопился с шуткой:
— С дивана он упадет.
Котельников помог пасечнику раскатать на полу матрацы, накрыл их простынями. Гаранин упал, не раздеваясь, и повалившийся вслед за ним Алешка сперва приподнялся было, а потом мотнул кудлатой головой и лег рядом.
Прикрывая ладошкой рот, Уздеев зевнул:
— У него была.
Растихин тоже зевал:
— К-кто?
— Д-да что это такое? — словно чему-то в себе удивился Уздеев, опять зевая. — Т-таблетка.
— Ипонская, — уточнил Погорелов.
Через минуту Толя Растихин встал и, заплетаясь ногами, медленно вышел на середину горницы, остановился, покачиваясь, и Котельников шагнул к нему, успел подхватить.
Уздеев пытался пошире раскрыть соловеющие глаза:
— А-андреич?.. Теряем к-кадры?
— Люди добрые! — стонал около Растихина Василь Егорыч. — Ты был с ними, Игоречек, видал. Ели они в тайге?.. А то по стакану водки да медовуха. Она ить крепкая! Витюня, дружок! Славик! И эти уже сумные сидят, ты глянь. Или пропасть какая?
Один только Витя Погорелов, уронив тяжелую голову на грудь, еще сидел на стуле, обеими своими громадными пятернями цеплялся за край стола.
Расстроенный пасечник ходил вокруг:
— Что ж за наказанье такое, Игоречек?.. Это ж где видано, чтобы так сразу все мужики-то напились. Или еще из города? На старые дрожжи?
Поглядывал на середину стола, где стояла начатая бутылка белой, и Котельников налил ему полный, почти до краев, стакан.
— Выпей, Василь Егорыч... Чего ж теперь?
Руки у пасечника тряслись, кулак, в котором он держал стакан, стал мокрый от водки. Выпил наконец, не стал закусывать, а словно крякнул — горько сказал:
— Ай-яй-яй!.. Посидели кучечкой! Поговорили!
Котельникову стало одиноко, есть расхотелось, и он сидел, глядя, как на глазах у него пьянеет, — или, показалось ему вдруг, делает вид, что пьянеет, — пасечник. Во дворе постоял, опять глядя в ночное небо...
С севера на темные увалы натягивало жиденькую, словно раздерганная кудель, серую хмарь, но над головою было чисто, и, запрокинувшись, он смотрел вверх, и смотрел до тех пор, пока звездная картина перестала казаться ему плоскою, и в этой затягивающей куда-то в бесконечность, сосущей сердце бездонной выси он теперь словно различал глубину каждой звезды в отдельности — какие поближе были, какие дальше... Может быть, подумал он, потому и мало нам глядеть только перед собою или слегка вверх, может, потому и тянет нас, задирая голову, устремлять свой взор обязательно в зенит, что так мы проникаем во что-то наиболее тайное и там, вверху, и — в себе?
