– Вы нам автомобильчик вне плана, а мы вам пожарчики будем тушить вне плана, вне всякой очереди!
К директору вызвали врача.
– Что с вами такое? – спросил врач.
– Да понимаете, – заволновался директор, – каждый выпущенный автомобиль распределяется в строго централизованном, плановом порядке… А тут всякие типы…
– Не волнуйтесь… А ну-ка вдохните… Так… Теперь выдохните.
– Неужели они никак не могут вбить себе в голову, что автомобили направляются в первую очередь туда, где этого требуют интересы социалистического хозяйства?..
– Нервочки, нервочкй… Дайте-ка пульс… Вот у нас, у врачей, то же самое. Ходишь от больного к больному. Устаешь…
– Ведь это же чистая цеховщина, прикрываемая громкими словами об энтузиастах…
– Спокойней, спокойней. Покажите язык. Вот и я говорю, устаешь от этой ходьбы по больным. Если б вы мне автомобильчик, я бы вам… не закрывайте рот!.. Двухмесячный отпуск вне планчика. А?
– Знаете, доктор, – сурово сказал больной, – вас надо лечить.
Мы приносим глубочайшие извинения директору Горьковского автозавода за то, что сделали его невольным участником этой правдивой истории, украшенной лирическими авторскими отступлениями. Мы также выражаем всем руководителям завода свое сочувствие, так как в связи с выпуском легковых машин предложения африканского товарообмена (мы вам бусы, а вы нам слоновую кость), конечно, усилятся, если только не будут приняты свирепые меры.
Дорогой товарищ директор! Вы как выдающийся хозяйственник, разумеется, поймете, что мы своим могучим талантом, так сказать, бичом сатиры, могли бы дать по рукам зарвавшимся товарообменщикам, если, конечно… Вы сами понимаете, как трудно приходится авторам. Ходишь по редакциям, устаешь… Кроме того, нас двое… Но мы не просим два. Один! Один автомобильчик сверх плана. А? Мы вам фельетончик, а вы нам автомобильчик. Вот чудно было бы! А?
1933
И жить торопятся, и чествовать спешат.
Стишок
Для того чтобы построить себе юбилей, достаточно сильно этого пожелать. Хорошо еще иметь произведения, романы, опусы. Но можно без них. Не это главное. Главное – крепко захотеть.
Это так естественно. Проходят годы, выходят книги. Хочется, как бы сказать, оглянуться на пройденный путь, объясниться с читателем, поплакать немного над молодостью, каковая прошла в неизмеримых трудах. И вся жизнь прошла, отдана без остатка, и хочется узнать, в хорошие ли руки она попала. Вот оправдание юбилея. Здесь все естественно, понятно, справедливо.
А если всего этого не было (трудов и годов), тогда достаточно только сильно захотеть. И юбилей будет, образуется. Люди, в общем, не звери, не обидят. И телеграммы пришлют, какие надо («Прикованный постели обнимаю и шлю…»), и зал наймут, какой полагается, и отметят все, что вам нужно.
Тяжко стало от юбилеев. Малость перехватили. Переполнили чашу веселья. Вовлекли в юбилейную работу слишком широкие массы юбиляров. И теперь разволновавшегося писателя трудно водворить в обычные рамки.
Соответствующие учреждения переполнены неукротимыми соискателями юбилярства.
– Здравствуйте. Я писатель.
– Ага.
– Вот все пишу, знаете.
– Ага!
– Создаю разные художественные произведения.
– Да?
– Вот, вот. Увидишь, знаете, что-нибудь значительное, ну и, конечно, отобразишь. Не удержишься.
– Ага!
– И так, знаете, привык, что уже не могу. Все время создаю, вот уже сколько лет.
– А-а!
– А время летит. Двадцать лет творчества – не шутка. Все-таки – дата.
– Да.
– Хотелось бы, знаете, получить какой-нибудь толчок, стимул, а то, знаете, вдохновения уже нет в достаточном количестве.
– Да?
– Такие-то дела.
– Да-а-а!
– Ну, побегу в сектор искусств, оттуда в Наркомпрос, а оттуда в Литературную энциклопедию. Моя буква приближается. До свидания.
– До свидания… Федор Иванович, зачем он приходил? Что-то он тут бормотал, я ничего не понял.
– Юбилей пришел просить.
– А-а! То-то, я смотрю, ему на месте не сиделось. Есть еще кто-нибудь? Пустите.
– Здравствуйте. Ничего, что я к вам?
– Пожалуйста. Вы писатель?
– Да. Вот все пишу, знаете.
– Создаете разные художественные произведения?
– Так точно.
– Отображаете?
– Обязательно. Увижу – отображу. Увижу, знаете, и тут же отображу.
– А время летит?
– Летит. Летит стрелой.
– Двадцать лет занимаетесь творчеством?
– Извините, только пятнадцать. Но все-таки дата, не правда ли?
– Безусловно, дата. Но для юбиляра мало.
– Мало?
– Маловато.
– А если включить службу в госучреждениях?
– М-м-м…
– Тогда можно натянуть и все восемнадцать.
– Все-таки недостаточно.
– Тогда простите. Я, конечно, не смею… Но так хотелось немножко стимулироваться.
– Да, каждому хочется. Ну, до свиданья. Сектор искусств налево по коридору. Федор Иванович, отметьте товарищу пропуск. Есть еще кто-нибудь?
– Какой-то мальчик дожидается.
– Пионер?
– Нет, беспартийный.
– Давайте беспартийного. Здравствуй, мальчик, ты чего пришел?
– Здравствуйте. Я писатель.
– Как писатель? Сколько ж тебе лет?
– Пятнадцать.
– Что-то ты врешь, мальчик. Тебе не больше двенадцати.
– Честное слово, дяденька, пятнадцать. Это я только на вид маленький. А вообще я старый, преклонный.
– Какой бойкий мальчик. Время-то стрелой летит, а?
– Стрелой, дяденька.
– Ну и что же?
– Общественность беспокоится. Хочет дату отметить. Как-никак, десять лет состою в литературе. Надо бы юбилей. Я уже помещение подыскал – кино «Чары».
– Какой там юбилей, мальчик! Сам говоришь, тебе пятнадцать лет. Когда ж ты начал писать? Пяти лет, что ли?
– С четырех-с. Я – вундеркинд, дяденька. Как Яша Хейфец. Только он на скрипке, а я в области пера, песни и мысли.
– Ну, иди, иди к маме!
– Мне к маме нельзя. Я на нее памфлет написал. Мне юбилей надо. Устройте, дяденька!
– Нельзя, мальчик, стыдно плакать. Ты уже большой. Федор Иванович, отведите его в ясли. Сколько там еще дожидается?
– Два музыканта, шестнадцать актеров, восемьдесят один писа…
– Нет, нет, нет! Не могу больше. Пусть обращаются в свои домоуправления. Там стандартные справки, там пусть и юбилеи.
Дошло до того, что в газетных редакциях больше всего стали бояться не злых маньяков со свеженькими перпетуум-мобиле под мышкой, а людей искусства, которые терпеливо домогаются напечатания своих портретов, биографических справок, а равно перечня заслуг как специфически писательских, так и общегражданских (верный член профсоюза, поседевший на общих собраниях, пайщик кооператива, неуемный активист, борец). Некоторые привозят свои бюсты, отлитые по блату из передельного чугуна. В редакции бюсты фотографируют, но стараются не печатать.
Самый юбилей описан не будет. Кто не знает этого странного обряда, находящегося где-то посредине между гражданской панихидой и свадьбой в интеллигентном кругу. Хорошо, если юбиляр человек веселый, вроде Василия Каменского, и факт увенчания его лаврами, ко всеобщему удовольствию, превращает в здоровую шутку. А некоторые принимают юбилейный разворот всерьез, отчего и скучнеют на весь оставшийся им отрезок жизни. Отрезок, надо сказать, не маленький, в особенности если юбилей устраивает себе вундеркинд или автор, у которого есть за душою только один рассказ, да и то это не рассказ, а вступительный взнос в горком (иначе не приняли бы в члены).
Юбилеи бывают с выставкой произведений, бывают и без выставки (это если нет произведений). Но эта ужасающая деталь не мешает торжеству. Произведения произведениями, а юбилей юбилеем.
Если нет произведений, то юбилей принимает, конечно, несколько обидный характер для именинника. Его называют незаметным тружеником, полезным винтиком в большой машине, говорят, что в свое время он подавал надежды, что не худо бы ему опять их подать, – вообще унижают необыкновенно. Но юбиляр этого сорта все стерпит. На худой конец не плохо быть и винтиком. Винтик доволен.
Юбилейные зверства продолжаются. Чаша веселья «растет, ширится и крепнет». Юбилею грозит опасность превратиться в старосветский бенефис или полубенефис, с подношением серебряных мундштуков и подстаканников из белого металла братьев Фраже.
Ну разве приятно будет, товарищи, услышать такие разговоры:
– В этом году покончил на полный бенефис с ценными подношениями.
– Вам хорошо, романистам. А вот мне, автору очерков, дают только четверть бенефиса и ордер на калоши.
