Задержав возчика, направлявшегося к лесничеству, Максим дал ему на цигарку табаку и спросил:
— Лесничество снегом ведает, что ли?
— Зачем? — пожал плечами возчик. — Здесь под снегом топлива хватает.
— Какого топлива? — удивился Максим.
— Молодой саксаул… А есть еще и курай, камыш. Саксаул, между прочим, не хуже угля горит. Что, впервые в наших краях? А я здесь двадцать лет живу, привык…
Возчик попросил еще немного «солдатского курева» и весело погнал впряженного в двуколку быка.
Максим пошел дальше. И снова удивлялся, глядя на горы: они все еще были далеко. Впереди не было никаких признаков селения — лишь белые горбы вдоль прорытых в степи, засыпанных снегом арыков да заросли камыша, шевелившего на ветру нежными султанами.
В поле никого не было. Только вороны изредка пролетали над белым скирдом соломы; присев на вершину скирда, они оглушительно каркали и снова исчезали. В камышах вдруг появлялась заблудившаяся сова. Она отдыхала на столбике у дороги — серая, рогатая — и, заслышав шум, снова улетала неизвестно куда.
Максим продолжал идти, но расстояние до гор не уменьшалось. Они все еще были далеко, а за ними, еще дальше, синели величественные очертания вершин Тянь-Шаня. Никогда не думал Максим, что придется побывать в этих местах.
Он шел, выбиваясь из последних сил. Горы потемнели, вершины их затуманились. Телефонные столбы уходили вдаль, постепенно уменьшаясь; вдали казались они не больше спичек. И не больше спичечных коробок были показавшиеся там домики.
Сумерки сгущались, и селение исчезало на глазах, как бы растворяясь в темноте. Стало тоскливо, но вдруг вспыхнули огоньки — целое созвездие электрических фонарей. Максим догадался, что это и есть колхоз «Красный путь».
Теперь уже никакая усталость не могла его задержать. Хотелось сократить расстояние, перешагнуть, пролететь пространство, разделявшее его с семьей. Казалось, на последнем километре он не выдержит и просто побежит, как бегут бойцы в атаку. Но Максим сдержал себя; он знал, что его ждут, и спокойно, уверенно продолжал шагать, налегая на давно отяжелевший костыль.
Фонари наконец приблизились, показались освещенные окна крайних домов. Максим заметил мальчишек, катавшихся на санках, и спросил, где школа. Узнав, кто ему нужен, ребята взялись проводить.
«Клава ждет», — радостно подумал Максим, направляясь вслед за мальчишками к освещенному домику.
Он приближался к дому, когда вдруг повалил большими хлопьями теплый, влажный снег, освежавший лицо. Это еще больше подняло настроение. Максим постучал и удивился, услышав старческий голос за дверью. «Наверное, няня», — подумал он и вошел в комнату.
Маленькая старушка с сухоньким, но добрым лицом посмотрела на него удивленно, даже с некоторым испугом, но, заметив костыль и выдвинутую вперед утолщенную ниже колена ногу, успокоилась.
— Добрый вечер, — сказал Максим так, будто он только вчера ушел из этого дома. — Не ожидали?
— Здравствуйте, — приветливо сказала старуха. — Нет, ожидали.
Счастливый и возбужденный, Максим поставил посреди комнаты чемодан и сел на стул, чтобы отдышаться.
Жадными глазами рассматривал он комнату. Было тепло и уютно. Максим словно вернулся в свой дом, в Сороки. Здесь только комната была немного уже и окна меньше, но все это: портрет Тараса Шевченко в углу, знакомая вышитая скатерть на столе, украинская плахта вместо коврика на спинке дивана, копия «Золотой осени» на стене, семейная фотография, на которой Максим изображен вместе с Клавой и Ленечкой, — все это свое, родное, близкое сердцу.
«Клава, очевидно, ушла в детский сад, за сыном», — решил Максим. Он был рад, что старуха молчала. Ему самому надо было собраться с мыслями; хотелось просто посидеть несколько минут неподвижно, отдыхая и наслаждаясь своим счастьем. Вдруг он заметил маленькое фото в овальной рамке, прислоненной к флакону с зеленоватым одеколоном. Максима охватила тревога: это был портрет незнакомого человека. Портрет был вставлен в рамку, в которой когда-то находилась фотография годовалого Ленечки.
— Кто это? — спросил Максим, обращаясь к старухе, спокойно занимавшейся вязаньем чулка.
— Леня, — ответила старуха.
Максим рассмеялся. Он думал, что старуха по рассеянности вставила вместо Ленечкиной фотографии случайно подвернувшийся под руки портрет какого-нибудь артиста. Это был в самом деле молодой мужчина с красивым актерским лицом.
— Где же хозяйка? — опросил Максим повеселевшим голосом.
— А она вас встречать поехала.
— Меня?
— Ага. Вот как вы должны были прийти, она в колхоз ушла. На машине поедет, так что быстро домой вернется. Вы посидите.
— А где же Ленечка? — спросил Максим, обеспокоенный тем, что в комнате не видно детской кроватки.
Старуха не успела ответить. У дома загудела машина, и в комнату ввалился мужчина с сумкой и свертками в руках. На голове у него была побелевшая от снега шапка-ушанка. Высокий и плечистый, он в то же время был удивительно подвижен. В первую минуту он не заметил Максима, да и Максим не успел разглядеть его.
Вошедший торопливо, как это делают люди, попавшие с мороза в теплую комнату, начал раскладывать принесенные им предметы в разных местах. Привычным движением открыв дверцу буфета, он поставил на полочку консервные банки, затем положил в ящик стола папиросы и спички, а на стол хлеб, вынутый им из плетеной сумки. Наконец, весело крякнув, снял шапку, стряхнул с нее снег за порог и повесил на гвоздь у дверей. Потом распахнул пальто и в этот момент заметил сидящего в углу постороннего человека.
Он внимательно посмотрел на гостя, и тут легко обнаружилось сходство с фотопортретом в овальной рамочке, Максим вдруг поднялся и увидел, как испугалась старуха, поглядев на костыль, который он держал словно палку.
Высокий мужчина как-то неожиданно сконфузился, неловко протянул руку:
— Княжанский.
«Наливайко», — хотел было сказать Максим, но, сделав над собой усилие, спокойно произнес первую пришедшую ему в голову фамилию:
— Шевченко.
— Знаменитая фамилия, — сказал Княжанский, успокаиваясь, приветливо оглядывая гостя. — Вы к Клавдии Михайловне или… ко мне?
Старуха все так же испуганно смотрела на Максима, но он не обращал на нее внимания. Он сдержанно сказал:
— К Клавдии Михайловне. Да я, собственно, могу и не дожидаться. Муж ее просил передать привет, вот я и зашел. Пожалуйста, передайте ей…
— Муж?! — ошеломленно спросил Княжанский.
Он заволновался и, чтобы скрыть это от чужого человека, начал рыться в карманах. Достав пачку папирос, он предложил закурить. Максим видел, как у Княжанского дрожали руки. Да он и сам с трудом протянул руку за папиросой. И все же, одолев слабость, закурил, затянулся и ясными глазами заглянул в красное, потное лицо Княжанского.
— Садитесь. Что же это мы стоим? — сказал Княжанский, усаживая гостя на стул, стоявший у стола. — Рассказывайте, где же он? Вы его лично знали? Как он? Мама! — обратился Княжанский уже к старухе. — Может быть, ты нас чайком угостишь? Впрочем, вы, наверно, голодны, товарищ Шевченко? Вот что, мама: ты открой нам коробочку консервов. — Княжанский окончательно овладел собой, в его голосе чувствовался хозяин. — Мы с вами выпьем по рюмочке.
Это была самая трудная минута для гостя. Он покосился на старуху, хлопотавшую у буфета, и почему-то потянулся за чемоданом.
— Спасибо, — сказал он решительно, — я ведь только на минутку. У меня здесь родственники. Я звонил им по телефону, и они ждут, наверное…
Он говорил с несвойственной ему торопливостью, словно боялся, что его прервут, как только он сделает паузу.
— Ну, ну, все-таки по рюмочке надо выпить, — ласково уговаривал Княжанский, — за здоровье воскресшего из мертвых. Садитесь, садитесь.
Княжанский был необычайно приветливым и гостеприимным хозяином.
Максим заметил, что у него, в сущности, не было ничего актерского в движениях и жестах. Княжанский говорил искренним тоном:
— Да оставьте вы свой чемодан, право же, он никуда не убежит.
— Нет, нет, спасибо, — упрямился гость, — я очень тороплюсь. — Больше всего он боялся, что Клавдия вернется и он встретится с ней в присутствии этих чужих людей. — Вот, пожалуйста, передайте подарки… от мужа и отца…
Он чересчур долго возился над чемоданом, из которого все время вываливались то брюки, то другие вещи, отнюдь не похожие на подарки. Наконец он поднялся, красный от напряжения, держа в руках коричневого бархатного медвежонка с красными пуговками вместо глаз, маленький голубой автомобильчик, косынку с цветным орнаментом и коробку пудры со стандартной женской головкой на крышке.
Все это он спокойно разложил на столе и собирался что-то сказать, но вдруг заметил остановившийся, неподвижный взгляд Княжанского, разглядывавшего подарки.
